Премьер-министр усмехнулся.

— Именно поэтому ванкуверское дело надо решать — и быстро, — настаивал партийный организатор.

— Но ведь нельзя же впускать нежелательных лиц — вот как та женщина, например, — в качестве иммигрантов?

— А почему нет? — стоял на своем Ричардсон. — Особенно если тем самым можно избежать невыгодной нам шумихи? Все можно уладить по-тихому. В конце концов в прошлом году мы выдали тысячу двести специальных разрешений на въезд, в основном чтобы ублажить наших парламентариев. И можете быть уверены, что среди этого множества попадались и подозрительные личности. Так что изменится, если таких будет чуть больше?

Цифра тысяча двести поразила Хаудена. Он, конечно, знал, что иммиграционные законы в Канаде частенько обходятся, и подобная практика стала общепринятой среди политических партий формой оказания покровительства и услуг своим членам. Но масштабы его удивили. Он спросил:

— Действительно так много?

— Если по правде, то даже побольше, — сухо объяснил Ричардсон. — Под каждое специальное разрешение попадает от двадцати до пятидесяти иммигрантов, а общее число никто, к счастью, не подсчитывает.

Наступила пауза, потом премьер-министр сдержанно заметил:

— Харви и его заместитель считают, что мы должны неукоснительно соблюдать закон об иммиграции.

— Если бы вы не были королевским первым министром, — бросил Ричардсон, — я бы ответил вам одним коротким ясным словом.

Джеймс Хауден сдвинул брови. “Иногда, — подумал он. — Ричардсон уж слишком много себе позволяет”.

Не замечая недовольного выражения на лице премьер-министра, Ричардсон продолжал:

— В последние пятьдесят лет каждое правительство использовало закон об иммиграции для помощи членам своей партии. С чего бы нам вдруг отказаться от этой практики? С политической точки зрения в этом нет никакого смысла.

“Да, — мелькнула у Хаудена мысль, — все это так”. Он потянулся к телефонной трубке.

— Хорошо, — сказал он Ричардсону. — Будь по-вашему. Я сейчас же приглашу Харви Уоррендера. — Он попросил оператора на парламентском коммутаторе:

— Соедините меня с министром Уоррендером. Возможно, он дома.

Прикрыв ладонью микрофон, премьер-министр спросил Ричардсона:

— Что еще, по-вашему, кроме того, что мы обсуждали, нужно ему сказать?

Ричардсон расплылся в улыбке:

— Попробуйте посоветовать ему потверже стоять на земле обеими ногами. Может, тогда он не будет так часто попадать впросак.

— Если я скажу это Харви, — в свою очередь, ухмыльнулся Хауден, — он засыплет меня цитатами из Платона.

— А вы тогда ответьте ему из Менандра[25]: “Чем выше поднимешься, тем больнее падать”.

Брови премьер-министра изумленно поползли вверх. Все-таки в Брайане Ричардсоне было немало такого, чему он не переставал удивляться.

На другом конце провода послышался голос телефонистки, и Хауден, выслушав ее, положил трубку и сообщил:

— Уоррендеры отбыли на праздник в загородный коттедж, и телефона там у них нет.

— А вольготно же вы даете ему жить — не то, что другим, — заметил на это Ричардсон.

— Но уж не в этот раз, — твердо пообещал Джеймс Хауден. — Послезавтра он будет здесь, и мы не дадим раскрутить этот ванкуверский инцидент. Это я вам гарантирую.

До квартиры Милли Фридмэн Брайан Ричардсон добрался в половине восьмого. Руки его были заняты двумя пакетами: один содержал одну унцию[26] духов “Гирлен”, которые, как ему было известно, нравились Милли, второй — двадцать шесть унций джина.

К его приходу она переоделась, сменив строгий костюм, в котором была днем, на оранжевые брюки и незатейливый черный свитер, оживляемый лишь тройной ниткой жемчуга. “А в результате, — решил про себя Ричардсон, — изысканная и волнующая простота”.

Когда она входила в гостиную, он отметил ее необыкновенную грациозность. Каждое движение Милли отличалось выразительной ритмичностью и экономностью, она редко злоупотребляла жестикуляцией.

— Милли, — произнес он вслух, — вы удивительная девушка.

Позвякивая кубиками льда в бокалах, она принесла коктейли. Под оранжевыми брюками Ричардсон угадывал стройные ноги, упругие бедра, и опять эта бессознательная естественная ритмичность в каждом шаге… “Она похожа на молодую длинноногую скаковую лошадь”, — пришло ему в голову абсурдное сравнение.

— В каком смысле удивительная? — поинтересовалась Милли, протягивая ему бокал. Их пальцы соприкоснулись.

— Ну, вам без всяких там обычных прозрачных рубашечек и трусишек с кружавчиками и всего такого прочего удается быть самой сексуальной штучкой из двуногих.

Ричардсон поставил свой бокал, поднялся и поцеловал ее. На мгновение Милли замерла, потом осторожно высвободилась из его объятий и отвернулась.

— Брайан, — спросила она, — думаете, это правильно?

Девять лет назад она познала любовь и непереносимую боль утраты. Она полагала, что не любит Брайана Ричардсона, во всяком случае, так, как Джеймса Хаудена, но относилась к нему с теплотой и нежностью; эти чувства, она знала, могли перерасти в нечто гораздо большее, если позволят время и обстоятельства. Что, как подозревала Милли, едва ли произойдет: Ричардсон женат.., очень практичен.., и в конечном итоге еще один разрыв.., расставание.

— Что правильно, Милли? — решил уточнить Брайан Ричардсон.

— Думаю, вы сами знаете, — ровным голосом ответила она.

— Да, знаю. — Он взял в руки бокал, поднял его к свету, рассматривая содержимое, вновь поставил на столик.

Она хочет любви, призналась себе Милли. Все ее тело до боли жаждет любви. Но внезапно всю ее охватила тоска по чему-то большему, чем одна только физическая близость. Должны же быть какое-то постоянство, определенность. Да так ли они ей нужны в самом деле? Когда-то, когда она любила Джеймса Хаудена, она готова была довольствоваться куда меньшим.

Брайан Ричардсон медленно произнес:

— Я мог бы дурачить вас массой красивых слов, Милли. Но мы оба взрослые люди. Не думаю, чтобы вам это было нужно.

— Нет, — согласилась она. — Дурачить меня не нужно. Но и просто животным я тоже не хочу быть. Должно же существовать что-то большее.

— Для многих людей ничего большего не существует, — резко парировал он. — Если они честны сами с собой.

Через мгновение Ричардсон сам поразился, зачем он это сказал — из-за чрезмерной правдивости и прямоты, а может быть, из жалости к самому себе, из чувства, столь решительно осуждаемого им в других. Но действия, которое произвели его слова на Милли, он не ожидал. Ее глаза заблестели разом навернувшимися слезами.

— Милли, — с трудом выговорил он, — извините. Она отчаянно затрясла головой, и он решился подойти к ней. Вынув носовой платок, осторожно промокнул ей глаза и мокрые щеки.

— Послушайте же, — настаивал он, — я действительно не должен был так говорить.

— Все в порядке, — овладела собой Милли. — Похоже, вспомнилось, что я женщина.

“Боже ты мой, — подумала она, — что же это со мной происходит, со мной — такой всегда уверенной в себе Миллисент Фридмэн.., разревелась как девчонка… Что же этот человек для меня значит? Почему я не могу просто переступить через это, как бывало прежде?”

Ричардсон обнял ее.

— Я хочу тебя, Милли, — прошептал он. — Не знаю других слов, чтобы выразить иначе, но я хочу тебя, Милли.

Он приподнял ее лицо и поцеловал.

А на Милли вновь нахлынули сомнения и нерешительность.

— Нет, Брайан! Ну пожалуйста, не надо! — запротестовала она, но не сделала ни малейшей попытки вырваться из его объятий.

Его ласки пробудили в ней желание, все более острое и жгучее. Вот теперь ей все равно. “Потом опять будет одиночество, — робко шевельнулась у Милли мысль, — и чувство утраты, но это потом…” А сейчас.., сейчас, вот оно.., глаза закрылись, тело охватила дрожь.., сейчас, Брайан, сейчас…