— Посмотрим, чью сторону — вашу или мою — примет суд.

Резь внизу живота стала нестерпимой. Едва сдерживая себя, Крамер почти выкрикнул:

— Данный вопрос находится в исключительной компетенции нашего министерства. И нечего всяким судам вмешиваться в это дело!

Лицо Элана Мэйтлэнда посерьезнело.

— Если хотите послушать моего совета, — вполголоса произнес он, — я бы на вашем месте не стал говорить таких слов судье.

Джеймс Хауден из окна библиотеки резиденции Блэр-хауз разглядывал открывавшийся перед ним вид на Пенсильвания-авеню. Было десять часов утра второго дня его пребывания в Вашингтоне, и через час должна была состояться встреча с участием его самого, президента, Артура Лексингтона и начальника аппарата Белого дома.

Легкий свежий ветерок шевелил тонкие занавеси на открытом окне. Погода в Вашингтоне стояла великолепная: по-весеннему душистый воздух был согрет теплыми солнечными лучами. На противоположной стороне улицы взгляду премьер-министра открывались ровно подстриженные газоны Белого дома, а позади них и сам залитый солнцем особняк.

Обернувшись к Артуру Лексингтону, Хауден спросил:

— Ну, и какие у вас пока возникают ощущения?

Министр иностранных дел, одетый в по-домашнему удобный твидовый пиджак, который он позднее сменит на строгий костюм, оторвался от экспериментов с цветным телевизором. Выключив аппарат, он помолчал, обдумывая ответ.

— Говоря с грубой прямотой, — нетерпеливо произнес Лексингтон, — мы в очень выгодном положении. На нашем базаре спрос превышает предложение. Уступки, на которые мы готовы пойти. Соединенным Штатам нужны, причем нужны отчаянно. Более того, они сами это отлично понимают.

Завтракали они отдельно: премьер-министр с Маргарет в своих апартаментах, а Артур Лексингтон в компании с другими членами делегации в столовой на первом этаже.

Канадцы были единственными обитателями просторной президентской гостевой резиденции, куда они прибыли вчера вечером после званого обеда в Белом доме. Хауден кивнул в знак согласия:

— У меня тоже сложилось такое впечатление. Премьер-министр оглядел длинную изящную библиотеку. С ее пухлыми диванами и креслами, с огромным чиппендейловским столом и стенами, уставленными рядами книг, она напоминала тихую прохладную заводь. “Именно здесь, в этой комнате, — подумал он, — когда-то отдыхал и беседовал Линкольн, в последующие годы Трумэны проводили часы досуга…”.

— Тут еще и всякие мелкие детали приобретают значение, — размышлял вслух Лексингтон. — К примеру, прием, который вам вчера оказали. Мне не известны случаи, чтобы президент когда-либо ранее приезжал в аэропорт, чтобы встретить канадцев. Нас обычно встречает мелкая сошка, и обращаются с нами, как с деревенскими родственниками — даже с премьер-министрами. Однажды, когда Джона Дифенбейкера[47] пригласили на какой-то обед в Белом доме, то засунули его в очередь вместе с пресвитерианскими священниками.

Хауден издал тихий смешок.

— Припоминаю. Он здорово разозлился, и я его понимаю. Это ведь тогда, по-моему, Эйзенхауэр[48] выступил с речью, в которой раз за разом называл нас “Республикой” Канада?

Лексингтон, расплывшись в улыбке, кивнул в знак подтверждения.

Джеймс Хауден сел в кресло.

— Да, они вчера здорово переусердствовали, — заметил он. — Думаю, правда, что, если бы американцы действительно изменились к нам в душе и решили проявить искреннее внимание и заботу, они бы действовали немного тоньше.

Глаза на круглом грубоватом лице Артура Лексингтона, поправлявшего сейчас без всякой нужды и так безукоризненно повязанную “бабочку”, засветились веселыми огоньками. “Порой, — подумалось Хаудену, — министр иностранных дел напоминает благодушного школьного учителя, привыкшего к твердому, но терпеливому обращению с буйной ребятней. Возможно, именно поэтому он выглядел и всегда будет выглядеть столь моложаво, несмотря на то, что годы все же берут свое”.

— Тонкость и государственный департамент — понятия несовместимые, — заявил Лексингтон. — Я неизменно считал, что американская дипломатия знает только два пути — они либо насилуют других, либо сами охотно сдаются насильнику. По-другому у них редко получается.

Премьер-министр рассмеялся.

— А как сейчас?

Хауден всегда наслаждался вот такими моментами, когда они с Лексингтоном могли побыть наедине. Они давно уже были закадычными друзьями, безоглядно доверявшими друг другу.

Одной из причин, возможно, являлось то обстоятельство, что между ними никогда не возникал дух конкуренции. В то время как остальные члены кабинета явно или тайно жаждали поста премьер-министра, у Артура Лексингтона, как Хаудену было известно с абсолютной достоверностью, в этом отношении не было никаких амбиций.

По правде говоря, Лексингтон, может быть, до сих пор оставался бы послом, с радостью отдаваясь в часы досуга своим двум любимым занятиям: коллекционированию марок и орнитологии, если бы Хаудену не удалось в свое время уговорить его уйти в отставку из дипломатического корпуса и вступить в партию, а затем и стать членом кабинета.

Лояльность и обостренное чувство долга держали его на этом посту, но Лексингтон отнюдь не делал секрета, что с радостью встретит тот день, когда сможет отказаться от государственной деятельности и вернуться к частной жизни.

Лексингтон, прежде чем ответить на вопрос премьер-министра, несколько раз прошел из конца в конец длинного темно-красного ковра. Остановившись перед Хауденом, он сказал:

— Мне, как и вам, не нравится, когда меня насилуют.

— Найдется множество людей, которые станут утверждать прямо противоположное.

— Кое-кто будет утверждать это вне зависимости от занятой нами позиции. И среди них окажутся люди, искренне убежденные в своей правоте, не одни только болтуны и склочники.

— Да, я думал об этом, — произнес Хауден. — Боюсь, что после подписания союзного акта мы многих недосчитаемся и в собственной партии. Но я по-прежнему убежден, что у нас нет иного выхода.

Министр иностранных дел уселся в кресло напротив Хаудена, ловко зацепил ногой и подтянул поближе низенькую скамеечку и удобно вытянулся, устроив на ней обе ступни.

— Я бы хотел быть столь же уверенным, как вы, премьер-министр. — в ответ на резкий взгляд Хаудена Лексингтон покачал головой. — Да нет, поймите меня правильно. Я пойду с вами до конца. Меня лишь тревожит стремительность, с которой все происходит. Наша беда в том, что мы живем во времена концентрированной истории. Те перемены, на которые прежде уходило полстолетия, теперь происходят за какие-то пять лет, а то и меньше. И мы ничего не можем поделать, поскольку подобная ситуация порождена развитием средств связи и общения. Я только надеюсь, что нам удастся сохранить чувство национального единства, но достичь этого будет нелегко.

— А легко в этом плане никогда и не было, — Хауден взглянул на часы. Они должны отправляться через тридцать минут с тем, чтобы до начала официальных переговоров оставить время на встречу с журналистским корпусом Белого дома. Однако, решил премьер-министр, он успеет обсудить с Лексингтоном один вопрос, который занимал его мысли. Сейчас для этого, похоже, самый подходящий момент.

— По поводу национальной самобытности, — произнес он задумчиво. — Не так давно королева упоминала кое-что в этой связи — во время моего последнего визита в Лондон.

— Ну да?

— Леди предложила, я бы даже сказал, настоятельно предложила, чтобы мы восстановили титулы. Причем привела в пользу этого весьма, по-моему, интересный аргумент.

Джеймс Хауден прикрыл глаза, вспоминая происходившую четыре с половиной месяца назад сцену: мягкий сентябрьский день в Лондоне, он прибывает в Букингемский дворец с визитом вежливости, его встречают с должным уважением и без промедлений препровождают к королеве…