Кричало. Грызло. Разрывало.

Эх, Ванька. Эх, волчара. Ты отомстил. Но отомстил без крови. И кому ты сделал легче, дурень?

***

— Подождите, вам туда нельзя! — кричала медсестра, и я в сотый раз убедился, что не перевариваю этих дамочек. — Стойте! Вам нельзя!

— Мне можно! — огрызнулся я, сдерживая мат.

Я преодолел больничный коридор за секунды. Нашел нужную дверь. Вбежал в реанимационную палату. Прервал дыхание.

Рядом с койкой пациента, среди мигающих приборов, стояла пара докторов, и трепалась на неизвестном мне языке.

— «Меня интересует, когда появился фоторефлекс?»

— «Безусловно, потребуются масса анализов. Есть ли нарушение сознания?»

— «Все зафиксировано. ЧМТ средней степени.»

— «Реакция есть, коллега. Но…»

И бла-бла-бла…

Я не сдержался и вдарил ладонью по двери Так, что часть штукатурки посыпалась мне на голову.

— Может быть, вы объясните мне, что тут происходит?! — я был убедительно зол.

Два деловитых старика оглянулись, обсмотрели меня с ног до головы и продолжили свои шептания.

Ах вы старые $%#@&₽##*?!

Растолкав умников в белых халатах, я подбежал к кровати.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Аппарат искусственной вентиляции легких. Капельница. И ледяные, уставленные в потолок, глаза.

Горький ком застрял в горле. Я сглотнул.

— Брат, — тихо позвал я, словно боясь напугать. — Как ты, засранец?

Ваня медленно перевел на меня взгляд. Его скулы дрогнули.

Сука…

Грудь сдавило. Сильно. Подбородок задрожал.

— Ты слышишь меня, брат?

Он крепко зажмурился в знак согласия, и по его щеке скатилась одинокая слеза.

Я все понял без слов…

Послышался хруст от сжимающейся в руке простыни. У меня заболели глаза от наступющих слез.

— Черт, Ванька…

Никому не нужный, 8-летний Ванечка Беляев.

Лето. Июль. Солнце. Двор. А из развлечений лишь бочка с водой, кривая рогатка, дохлые червяки и бурная фантазия.

Скукотища…

Футбол. Я люблю играть в футбол и мечтаю, что когда-нибудь забью гол в настоящие ворота. Настоящим мячом. И мной будут гордиться. По-настоящему.

Но пока, таких, как я, всегда оставляют на потом…

Я запинываю жестяную банку в кусты так, что рвётся носок моего исхудалого кроссовка. Я пытаюсь спрятать дырку, закрепляю ниточки и одновременно придумываю оправдывающую меня легенду, ведь папа будет сильно ругаться. Все тщетно — дырка настолько большая, что вываливаются несколько пальцев ноги.

Сижу до заката под вишней и не решаюсь зайти в дом. Не хочу. Помимо строгого выговора, на ужин меня ждут слипшиеся макароны, которые я просто терпеть не могу. Порой мне кажется, что мой кишечник слипнется от дешёвых «бантиков», «рожек», и я умру самой нелепой смертью. Обо мне напишут в газетах и спрос на макаронные изделия сократиться в несколько раз, и может быть тогда…

Может быть, тогда отец обратит на меня внимание?

Я грызу горькую тростинку и внимательно рассматриваю соседний двор. К бабушке Наде приехал сын. На большой машине. Настоящей. С фарами и номерами. У нас с папой такой машины нет. «На кой она мне? Кроме выхлопных газов — толку никакого. Вырастишь и бери себе все, что хочешь», — отвечает папа, когда я прощу его купить такую же.

Сын бабушки Нади приехал со своей женой. Они улыбаются. Собирают ягоду. Жарят мясо. А я ни разу не ел жаренное на костре мясо. Но, пахнет оно вкусно. Даже сейчас, у меня текут слюнки.

Интересно, жаренные червяки хороши на вкус?

В какой-то момент, из дома выбегает девчонка. Такая страшненькая. Чумазая. Платье мятое. Колготки расстянуты на коленках, сандалики расхлябанно болтаются на ногах, а огромный бант, едва держаться на худенькой, белокурой косичке. Её глаза с хитринкой — девчонка что-то задумала.

Она незаметно выбегает со двора, пролазает в большую щель забора и выбегает на дорогу. Гуляет. Ковыряется в траве, пинает камни, елозит палку в луже, а потом, подходит к деревцу и о чём-то думает. Секунда, и худенькие ручки вцепляются в такой же хрупкий ствол. Девчонка трясёт дерево.

Но зачем?

Пробираюсь через кусты поближе и приглядываюсь — там гнездо. Разбойница трясёт дерево до тех пор, пока ей на голову не падает птенец. Она взвизгивает и испуганно оглядывается по сторонам. Надеится, что взрослые ее не видят.

Я прилипаю лицом к забору, подглядываю и дышу носом через щель. Жду.

Что она сделает дальше?

Вероятно пожалев о своих деяниях, девочка берет ладошками лысого птенца, подпрыгивает, хочет вернуть его обратно, но карликовый рост не позволяет ей сделать это. После нескольких неудачных попыток, она отчаивается и начинает хныкать. Все громче. И громче.

— Чего ревешь? — спрашиваю я, перелезая через забор.

Девчушка вздрагивает от неожиданности, а потом трёт нос до красноты.

— Я до гнезда не достаю, — жалобно отвечает она, ещё детской, не сформировавшейся речью.

Я гордо задираю подбородок, тем самым кажусь ещё выше.

— Давай помогу, — говорю я и, забрав уродливое создание из ее рук, возвращаю его к остальным птенцам. — Вот так, — спрыгиваю я, и отряхиваю ладони.

— Спасибо, — пищит она, размазывая по лицу грязь со слезами. — Теперь, он не умрет.

Я поджимаю губы и деловито качаю головой.

— Ошибаешься. Ещё как умрет.

Девчонка трёт распухшие от слез глаза.

— Это почему?

— Ты брала его в руки, — объясняю я. — На нем остался твой след. Запах. Его мать откажешься от него, и перестанет кормить. Так что, он все равно умрет.

Девчонка слушает разинув рот. Переваривает. А потом снова хнычет.

— Не реви, — требую я. — Чего, как маленькая?

— Просто жалко, — девчушка опечалено вздыхает и водит концом сандаликом по траве, а потом смотрит на мою обувь.

Я завожу рванный кроссовок за ногу.

— А мне нет, — равнодушно заявляю я. — Ведь мы все когда-то умрем.

Её глаза округляются. Она искренне удивленна.

— Честное- пречестное?

— Конечно, — усмехаются я. — Твоя бабушка, мама, папа, кошка — все они когда-то умрут.

Девочка хмуриться.

— Ты врешь, — бурчит она. — Это не правда.

— А вот и нет! У папы моего спроси! Он докажет!

Она принимает мою правду. Задумывается.

— И ты тоже умрешь?

Я пожимаю плечами.

— Да, как и все.

Она пристально смотрит на меня. Видимо, жалеет.

Мне не по себе. Прежде, никто так на меня смотрел. Мне непривычно тепло. И пусть это тепло излучает маленькое чудовище, я сохраняю его в своем бракованном сердце.

— Василиса! — зовёт её бабушка Надя. — Иди мой руки, и быстро ужинать! Дедушка убрал всю морковку из твоего супа!

Девочка машет мне рукой и, закусив язык, вприпрыжку бежит к себе во двор.

Я провожаю взглядом это неуклюжее создание. Очаровываюсь. Кажется, даже чуть-чуть восхищаюсь. Фикструю это ощущение в памяти.

Она оборачивается.

— Не умирай! — кричит она, словно просит о возможном. — Не надо! Только не умирай!

Я киваю и машу ей рукой. Ее звонкий голос застревает в ушах.

«Не умирай! Не надо! Не умирай…».

Я помню, как неохотно открыл глаза и увидел белый потолок. Ласковый голос звучащий в голове просил меня «не умирать». Я не мог отказать ему, тем более после того, что случилось.

Авария.

Видит Бог, это вышло случайно. Ведь такого исхода я совершенно не желал. Контроль. Я лишился его. Снова. Животная злость взяла вверх над разумом. Снова.

Первое о чем я помолился, когда очнулся, так это о том, чтобы с моими друзьями было все в порядке. Чтобы Вася была цела. И впервые, судьба повернулась ко мне лицом. Спасибо ей. Василиса практически не пострадала.

Смутно, но все же я помню, когда ко мне пришёл Рэй. Обеспокоенный, уставший. Мой друг. Я так его подвёл. Помню, как он несколько часов сжимал мою руку и говорил слова поддержки. Даже после того, что я наделал, он подбадривал меня. Никогда не видел Рейкина таким открытым, настоящим. Таким трогательным. Он поменялся. Василиса меняла его. Впрочем, как и меня. Только вот сторону я выбрал не хорошую.