Все началось одним холодным январским днем в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Лорд Маунтджой сидел в вагоне первого класса экспресса Бат — Лондон, держа перед лицом «Таймс», раскрытую в разделе бизнеса. Он не читал ее; она служила ему прикрытием от сидевшего как на иголках попутчика. Лорд Маунтджой возвращался в Лондон после уик-энда, проведенного за городом.

Уильям Эдвард Маунтджой был десятым графом Маунтджой и человеком очень богатым — хозяином огромных владений, вид на которые открывался из окон его величественного дома в Маунтджой-Парке в Уилтшире. К тому же он владел замком в Шотландии и огромным домом на Керзон-стрит в Мейфэре. Уильям Эдвард Маунтджой отмечал свое семидесятилетие. Один.

«Дело в том, — мрачно размышлял он, поглядывая на других пассажиров поверх газеты, — что все они моложе меня. Каждому из них не больше сорока». Маунтджою вспомнилось то время, когда он был зеленым восемнадцатилетним юнцом, чертовски похотливым. Он только окончил колледж в Итоне, и жизнь простиралась перед ним еще не раскатанной красной дорожкой. Тогда сорок казалось вечностью, а семьдесят терялись в туманной дымке нереальности. В восемнадцать такого понятия, как старость, не существует.

Нельзя сказать, чтобы он сейчас себя плохо чувствовал; просто из-за подагры чуть сильнее, чем ему хотелось бы, опирался на коричневую трость с серебряным набалдашником, да ухудшившееся зрение мешало метко стрелять в куропаток во время охоты в Шотландии. А были времена, когда лорд Маунтджой не отказывал себе в хорошей еде и вине, да и до бренди был весьма охоч. Однако он никогда не переходил границ и не пил слишком много. Джентльмену это непозволительно.

К тому же сейчас была и другая проблема — одиночество.

Круглые зеленые холмы Уилтшира с пунктирными линиями коров и лошадей — ибо это было лошадиное графство с множеством прекрасных скаковых кругов для их объездки — проплывали за окном, но Маунтджой не замечал их. Прикрывшись газетой, как щитом, он изучал свое отражение в окне вагона. Перед ним сидел высокий седовласый мужчина, с розовым от постоянного бритья лицом, с маленькими серыми усиками и нависшими бровями над выцветшими голубыми глазами. Его темно-синее пальто, аккуратно сложенное, лежало на верхней полке вместе с черным котелком и туго свернутым черным зонтиком.

«Да, — подумал Маунтджой с некоторой долей смущения, — английский джентльмен до мозга костей».

Уильям Маунтджой унаследовал свой титул в результате цепи печальных обстоятельств. Его старший брат погиб в железнодорожной катастрофе, а второй брат, Джордж, был лишен их отцом наследства за распутный образ жизни.

В то время Уильяму Маунтджою было тридцать пять лет, и он ясно видел свою цель в жизни.

Женившись на следующий год на Пенелопе Латимер, он стал делать то, что от него ждали: пытался зачать наследника. К сожалению, из этого ничего не получилось.

В этом не могло быть его вины, уговаривал Уильям сам себя, разглядывая свое голое тело в высоком овальном зеркале на подвижной раме, стоявшем в ванной комнате его особняка на Корзон-стрит. Он был еще в самом начале своей жизни, и он это видел. С прямой спиной, слегка округленной от талии, мускулистыми грудью и руками, сильными ногами и хорошо функционирующим сексуальным инструментом. Нет, отсутствие сына и наследника было определенно не его виной. Вся вина, должно быть, лежит на его жене.

Он отослал жену к лучшим гинекологам Лондона, которые подвергли бедняжку тяжелейшему испытанию, заставив отвечать на смущавшие ее вопросы и пройти через унизительные анализы. Их заключение гласило: жена абсолютно здорова и вполне может зачать ребенка.

Уильям до сих пор помнил, как он сидел в приемной врача на Харли-стрит, слушая, что тот ему говорит:

— Причина должна находиться в вас, лорд Маунтджой. Возможно, я смогу порекомендовать вам своего коллегу, специалиста по таким вопросам. Вполне вероятно, что он сможет помочь вам.

Конечно же, он не пошел ни к какому коллеге. Он никак не мог признать, что не способен стать отцом.

— Глупости, — резко сказал он Пенелопе. — Наверняка этот парень ошибся. Ты знаешь, что у меня нет затруднений… в нашей интимной жизни. — Уильям постарался сказать это как можно деликатнее, но все равно Пенелопа покраснела.

Она была маленькой пухленькой женщиной с постоянно обеспокоенным лицом, всегда боявшейся расстроить его.

— Конечно, он ошибся, дорогой, — согласилась жена, принимая на себя вину. — Мне ужасно жаль. — Она храбро посмотрела Уильяму в глаза и добавила: — Я вполне пойму тебя, если ты подашь на развод. Я знаю, что для тебя очень важно иметь наследника.

Какое-то время он носился с идеей снова обрести свободу, но он знал о невозможности иметь сына. Нет, решил он. Он останется женатым на Пенелопе. Он должен попытаться еще раз. Возможно, бедная женщина вскоре забеременеет, и он сможет с облегчением вздохнуть, оттого что выполнил свой долг.

Пенелопа так и не забеременела, но он свел ее в могилу. Увы, такова участь покорной жены, муж которой постоянно отсутствует и подвергает ее тяжелым испытаниям. Она умерла от сердечного приступа, сидя на своем любимом месте у окна и глядя на великолепное искусственное озеро, вырытое в тысяча семьсот шестидесятом году при реконструкции Маунтджой-Парка. В это время Уильям был в Монте-Карло. Конечно же, он сразу сел на поезд до Парижа, а затем через Кале приехал в Лондон.

Пенелопа была похоронена в фамильном склепе рядом с отцом, матерью, братом Уильяма и всеми предшествующими поколениями клана. Он заказал великолепный надгробный памятник белого мрамора из Каррара, и спустя месяц по специальному разрешению их величеств короля Георга и королевы Марии в королевской часовне Виндзора состоялась поминальная служба. Уильям не переставал удивляться тому количеству друзей и знакомых, которые пришли помянуть Пенелопу. Он всегда считал ее маленькой серой мышкой, но она управляла его домами, была хозяйкой бесконечных загородных приемов, неизменно посещала все обеды, балы и приемы, которые сопутствовали жизни человека с таким положением в обществе, какое было у рода Маунтджой.

Она была нежной, бескорыстной, и, как это ни печально, ей надо было умереть, чтобы друзья вспомнили, какой она была изумительной хозяйкой и доброй женщиной, всегда готовой выслушать их. Они сказали Уильяму, что им будет не хватать ее, и ему тоже ее не хватало. Он даже не предполагал, что такое возможно. Пенелопа, готовая услужить, всегда была рядом с ним, а сейчас, когда ее не стало, он чувствовал себя растерянным.

Облегчение пришло спустя несколько месяцев, когда четвертого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года разразилась война и Маунтджой с головой ушел в работу в военном министерстве. Он закрыл большой лондонский дом, спрятав большую часть своих сокровищ — картины Гойи, Гейнсборо, Ватто и Вермеера, серебро и инкрустированные драгоценными камнями предметы, которые дарили на протяжении веков и которые стали частью состояния рода Маунтджой, — в потайных местах за городом. Он быстро привык к трудностям и лишениям военного времени, проводя долгие часы в своем кабинете и отсыпаясь в клубе, где он мрачно обсуждал с его членами битвы при Вердене, Сомме и Ютландское сражение. И наконец, он вместе со всеми радовался, когда в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года главные силы добились прекращения военных действий.

Число погибших с обеих сторон составило восемь с половиной миллионов. Молодое поколение Британии почти полностью погибло.

Жизнь постепенно восстанавливалась, но Уильяму не удавалось найти женщину, которая понимала бы его так, как Пенелопа. А сейчас ему было семьдесят — для женитьбы слишком поздно.

Лондонский экспресс, пуская дым, въехал на Паддингтонский вокзал; тормоза заскрипели, вагоны дернулись, и поезд остановился. Лорд Маунтджой сложил «Таймс», надел пальто и котелок, небрежно кивнул своим попутчикам и спустился на платформу.