Вот почему он не мог оторвать взгляд от огромного лайнера, медленно выплывавшего из реки Гудзон. Солнце клонилось к закату, окрашивая все вокруг оранжевым цветом, и в этот момент Алекс снова увидел ту девушку, с которой столкнулся во время посадки на корабль. Она стояла, прислонившись к поручням, и запахивала на себе дешевое пальто, чтобы как-то защититься от пронизывающего ветра. Откинув назад голову и закрыв глаза, она вдыхала в себя запах океана. Ее светлые волосы были мокрыми от брызг, вероятно, она стояла здесь с момента отплытия. Выражение восторга на ее лице заставило Алекса улыбнуться. Он точно знал, что она чувствует.

Девушка вздохнула, глубже засунула голову в воротник пальто и громко рассмеялась. Это был такой неожиданный радостный смех, что Алекс не удержался и тоже засмеялся.

— Какое это чудесное ощущение, когда корабль выходит в открытое море, оставляя на горизонте очертания Манхэттена! Как бы часто я ни совершал подобные путешествия, меня всегда влечет на палубу, — произнес он вслух.

От неожиданности девушка вздрогнула и обернулась.

— Я думала, что все будут здесь. Как они могут пропустить такое зрелище?

— Они заняты подготовкой к обеду. — Алекс протянул ей руку. — Мы так и не познакомились как следует. Я — Алекс Скотт. А вы — Элоиз Маунтджой, которую также называют Ханичайл.

— Отец назвал меня Ханичайл, и с тех пор все стали так меня звать. И мне сказали, что в Лондоне я должна буду зваться Элоиз.

Алекс заметил, какими удивительно голубыми были у девушки глаза; он подумал, что она настолько молода и наивна, что они сияют как звезды. Но девушка была так неэлегантна в своем дешевом пальто, что Алекс решил: она, возможно, работает нянькой, присматривая за выводком испорченных детей, у которых еще более испорченные матери из общества; или служит компаньонкой у требовательной старой леди, которая плывет в первом классе.

— Было приятно познакомиться с вами, мисс Маунтджой, — сказал Алекс с легким поклоном и, повернувшись, продолжил прогулку по палубе.

— Мистер Скотт, я впервые на корабле, — уже ему в спину проговорила Ханичайл.

Алекс повернулся и с серьезным видом посмотрел на нее.

— Неужели? Тогда у вас еще больше причин наслаждаться путешествием, мисс Маунтджой. Первое путешествие на таком корабле — эпохальное событие, — заметил он и пошел дальше.

Ханичайл ожидала увидеть скромную каюту, но лорд Маунтджой был человеком, который покупал только самое лучшее. Ее роскошная каюта, отделанная панелями из редких пород дерева, привезенных из разных стран Британского содружества, обставленная по последней моде, с широкой кроватью под пологом из парчи и дорогими бронзовыми канделябрами, располагалась на верхней палубе. В каюте была ванная комната, которая вся сверкала мрамором и позолотой. Ханичайл казалось, что она продолжает жить в кино, как она обычно делала, сидя в первом ряду кинотеатра в Китсвилл-Рокси, мечтая и представляя себя в такой жизни.

Фильмы и книги были ее способом уйти от скучной и тяжелой жизни на ранчо. Они уводили ее в мир, столь отличный от ее, что она с трудом верила, что он существует. До сегодняшнего дня. Ханичайл посмотрела на себя в зеркало и с грустью осознала, что не соответствует этому миру. Такая элегантная каюта предназначалась для женщин, подобных Виве Молтон, одетых в шелка и драгоценности.

В дверь постучали, и в каюту вошел стюард с вазой желтых роз.

— Добрый вечер, мисс Маунтджой, — приветливо поздоровался он. — Я ваш стюард Билл. — Он бросил на Ханичайл быстрый удивленный взгляд: она не принадлежала к тому типу женщин, которые путешествуют в первом классе. — Я думал, что вы будете единственной пассажиркой без прощального букета, мисс, — сказал он, вспомнив экстравагантные букеты, которые превращали каюты на этой очень дорогой верхней палубе в настоящие будуары.

Он улыбнулся, когда Ханичайл, уткнув нос в букет, стала жадно вдыхать запах роз.

— Эти розы выращены в теплице, мисс, и не пахнут в отличие от садовых. — Стюард передал прилагаемый к букету конверт и сказал, что скоро придет стюардесса, чтобы распаковать вещи. — Если вам что-то понадобится, звоните мне, мисс Маунтджой, — добавил он перед тем, как уйти.

Ханичайл пересчитала розы: две дюжины. Никто и никогда не посылал ей цветы. Открыв маленький конверт, она достала визитку и, прочитав извинения Александра Андреоса Скотта, провела пальцами по лепесткам: они были мягкими, как бархат, и желтыми, как настоящие техасские розы.

Вскоре пришла стюардесса и начала распаковывать два небольших чемодана Ханичайл. Она возражала, говоря, что легко справится с этим сама. Она в смущении наблюдала, как женщина молча положила на полку ее голубой свитер и блузки и повесила на вешалку ее новый, «по последней моде», костюм из пестрой шерстяной ткани, купленный по каталогу «Сиарз», как, впрочем, и все ее вещи. Ханичайл понимала, что стюардесса больше привыкла развешивать роскошные шелка и атлас, и ей, по всей вероятности, было удивительно выкладывать на полку ее дешевое хлопчатобумажное белье и единственную пару шелковых чулок.

Стюардесса повесила в отдельное отделение шкафа длинное черное кружевное вечернее платье и поставила под него туфли из лайки на высоком каблуке, которые, как обещал каталог, «будут переливаться, когда вы танцуете». Затем посадила на кровать старенького плюшевого мишку Ханичайл и, улыбнувшись, ушла, чтобы заняться другими пассажирами.

Ханичайл посмотрела на вечернее платье. Как гласила реклама в каталоге, это была специальная голливудская модель: «какую носит кинозвезда Лоретта Янг». И Ханичайл поверила рекламе. Длинное, из черного вискозного кружева платье на подкладке из розовой тафты стоило ужасно дорого: целых двадцать долларов и двадцать пять центов. За всю жизнь ей никогда не приходилось платить таких больших денег. Она была взволнована, когда впервые увидела его, но сейчас, висевшее на обтянутых белым атласом плечиках, оно выглядело дешевым.

У Ханичайл никогда раньше не было вечернего платья, да и надевать его ей было некуда. Вообще-то говоря, до сегодняшнего дня у нее не было платьев, если не считать тех, в оборочку, что покупала ей Роузи, когда она была ребенком. Однако из фильмов Ханичайл знала, что на таких роскошных лайнерах, как этот, принято одеваться к обеду, и философски для себя решила, что при таком обилии великолепных женщин на борту никто даже не обратит на нее внимания.

Она вспомнила, что Элиза сказала ей перед отъездом:

— Красотой ты не блещешь, девочка, по крайней мере сейчас. Но в тебе что-то есть, пока я не могу определить, что именно. Сказать по правде, я все еще надеюсь, что это к тебе придет.

— Что? — спросила Ханичайл.

— То, что ты будешь похожа на своего отца. Он был интересным мужчиной. Действительно интересным. И в нем было то же самое, что и в тебе. — Элиза плотно сжала губы, внезапно поняв, что это было.

— Что, Элиза? Что в нем такого было?

— Это не для твоих ушей, — строго сказала Элиза. — Иди собирай вещи, — добавила она и быстро ушла на кухню.

Ханичайл долго лежала в ванне, окруженная мрамором и пенными пузырьками, все более и более чувствуя себя настоящей кинозвездой. Затем она надела новое хлопчатобумажное белье, точно такое же, какое привыкла носить с тех пор, как была маленькой девочкой, с большой осторожностью натянула на ноги шелковые чулки и отливающие серебром туфли.

Затем она надела черное платье и подвязала длинные светлые волосы черной атласной лентой, купленной в универсальном магазине, где когда-то работала ее мать, припудрила пуховкой свой веснушчатый носик, осторожно нанесла на губы цикламенового цвета помаду и, как полагается, сомкнула губы, чтобы помада легла ровнее, затем посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась. Помада не измазала зубы. Вид был для нее непривычный, но она решила, что постепенно привыкнет к косметике. И последний штрих: мазок французскими духами за каждым ухом.