Ханичайл побледнела. Она выглядела как напуганное привидение.

— Не смейте ничего говорить о моей матери, — угрожающе прошипела она. — Не смейте даже произносить имя моего отца. Да как вы смеете вмешиваться в наши дела! Я слышала, что вы наводите о нас справки. Почему бы вам не убраться отсюда и не оставить меня в покое?

— Сожалею, мэм, что я так вас расстроил. В мои намерения это не входило. Моя работа состоит в том, чтобы найти вас. Сейчас, когда я выяснил, кто вы такая, я немедленно уеду. Прошу еще раз извинить меня за беспокойство. Мне не хотелось доставлять вам неприятности, а скорее наоборот.

Ханичайл и Том молча смотрели, как Смолбоун садится в машину.

Наконец девушка, тронув лошадь, подъехала к машине и, склонившись в седле, заглянула вовнутрь:

— Что вы хотите сказать этим «наоборот»?

— Насколько я понимаю, мэм, лорд Маунтджой хочет связаться с родственниками своего покойного брата Джорджа. Сообщение, которое я был обязан передать вам, гласит:

«Кое-что для вашей выгоды». Лорд Маунтджой в дальнейшем сам свяжется с вами, как только наведет все справки. — Смолбоун вежливо приподнял шляпу. — Я уже уезжаю, поэтому у вас нет необходимости звонить шерифу. Благодарю вас, мэм, за уделенное мне время. Прощайте.

Ханичайл смотрела вслед удалявшейся машине, пока та не скрылась из виду, затем повернулась к Тому. Он был ее лучшим другом со времен детства и ее наперсником. Том знал буквально все о Ханичайл. Сейчас на ее лице лежала печать беспокойства.

— Что ты об этом думаешь, Том?

— Когда люди говорят «кое-что для вашей выгоды» — это значит, что к тебе плывут деньги. Сдается мне, что ты не станешь еще беднее. Возможно, тебе следует поинтересоваться, что хочет тебе предложить старый лорд Маунтджой. Мне кажется, что ты ничего от этого не потеряешь.

Ханичайл не хотела в это верить, но понимала, что Том прав. Они были бедны. Неприлично бедны. Ранчо Маунтджой было самым захудалым в округе. На нем росла самая скудная трава, скотина была самой тощей, а уровень воды в колодце самым низким. Как бы много они ни работали, к лучшему ничего не изменится.

Ханичайл нервно заерзала в седле. Том внезапно раскрыл ей глаза на их убогую жизнь, и это ее так задело, что нестерпимо захотелось заплакать. И она бы заплакала, если бы когда-то не дала себе слова больше никогда не плакать. Она приняла это решение после смерти отца, которая оставила в ее жизни такую пустоту, что ее ничем нельзя было заполнить.

Когда Дэвид Маунтджой владел десятью тысячами акров земли, самой плодородной в округе, на которой паслись тучные стада овец, они были самыми богатыми. По вечерам можно было слышать звуки гитар и пение ковбоев, когда они готовили себе на ужин барбекю, наслаждаясь вечерней прохладой.

Это были звуки ранчо Маунтджой, которых Ханичайл никогда не забыть. Благодаря им в ней жила память об отце. Вспоминая отца, Ханичайл невольно вспомнила и свою мать Роузи. Но она рождала в памяти совсем другие воспоминания.

Глава 10

Когда Элоиз Ханичайл Маунтджой Хеннесси была еще ребенком, она клялась, что помнит, как отец в день ее рождения держал ее на руках. Никто не верил ей, конечно. Но, даже уже став взрослой, она могла закрыть глаза и почувствовать блаженное ощущение сильных рук отца, державших ее, почувствовать его тепло и покалывание в ноздрях от его резкого цитрусового одеколона. Пройдет много лет, прежде чем она снова узнает тепло, надежность и всепоглощающую, не требующую ничего взамен любовь.

Ханичайл мало что знала о семье своего отца. Она даже никогда не видела своего дедушку, Джорджа Маунтджоя, потому что однажды, задолго до ее рождения, его сбросила напуганная лошадь, и он имел несчастье приземлиться на гремучую змею. Ему было всего сорок три года, когда он умер. Папа тогда был долговязым семнадцатилетним юношей, а Ханичайл еще не было на свете. Но семейное предание гласило, что, будучи молодым человеком и живя в Англии, дедушка Джордж Маунтджой был картежником и повесой. Его английская семья купила ему билет на пароход, отплывающий в Америку, и тысячи акров земли недалеко от Сан-Антонио, приказав никогда не возвращаться назад.

К своему удивлению, Джордж обнаружил, что ему нравится Техас. Ему нравились легкие манеры и пограничный образ жизни. Он прекрасно смотрелся в широкополой шляпе, сидя верхом на черном жеребце. Ему нравилось кутить в салунах, где спиртное было дешевым, а женщины достаточно хорошенькими и доступными. Но больше всего он любил землю.

Ему везло в карты. Однажды он выиграл несколько тысяч долларов у богатого хозяина ранчо и добавил к своему участку еще пару тысяч акров самой лучшей по тогдашним временам земли, богатой травами и водой. Купленный им скот тучнел; он разбогател и купил еще больше земли.

У него также появился внебрачный ребенок от хорошенькой молодой женщины по имени Конни Дивайн, танцовщицы из салуна «Дилижанс» в Эль-Пасо. Он так никогда и не женился на ней, но взял на себя всю заботу о женщине и ребенке, купив ей маленький деревянный домик в Сан-Антонио. Он назвал сына Дэвидом, но не в честь кого-то из семьи, а просто потому, что ему нравилось это имя.

Конни умерла, когда Дэвиду было шесть лет, и Джордж столкнулся с проблемой: любя свободу и бесшабашную жизнь, он не хотел связывать себя ребенком по рукам и ногам. Но это был его сын, причем его точная копия: высокий, стройный, сильный, со светлыми волосами, отливающими золотом на солнце, с пронзительными голубыми глазами под густыми светлыми бровями, с твердым подбородком. Нос Маунтджоев с легкой горбинкой делал его лицо надменным, а чувственные губы придавали ему налет сексуальности, и когда Дэвид стал старше, женщины буквально висли на нем. Характером парень тоже был весь в отца.

Джордж Маунтджой жил в свое удовольствие и умер с проклятием на устах, когда змея ужалила его между глаз, пока он лежал на сухом каменистом утесе, нависавшем над его землей.

Когда это случилось, Дэвиду было семнадцать лет, но он уже умел управлять ранчо, знал все о домашней скотине, кормах и болезнях, ездил верхом как человек, родившийся в седле, и умел управлять ковбоями и рабочими. Он был умным, но необразованным, так как в возрасте четырнадцати лет оставил школу. Как и его отец, он был весьма охоч до хорошеньких мордашек, стройных ножек и нежной груди. Женщины тоже любили его, как когда-то его отца. И Роузи Хеннесси не была исключением.

Розмари Хеннесси была дочерью странствующего проповедника. В пятнадцать лет, устав от постоянных путешествий, она развернулась в обратную сторону, отказавшись пройти еще хоть одну милю. Не отец-проповедник отказался от нее, а она от него.

Роузи быстро нашла себе работу в одном из универсальных магазинов на Мэйн-стрит в Сан-Антонио. Она сняла комнату в пансионе вдовы Мартинес. Кроме комнаты, в пансионе предоставляли еще завтрак, состоявший из свежих маисовых лепешек, и объемный ужин. Вскоре Роузи пресытилась едой, но она была девушкой, и, кроме того, в магазине ей приходилось встречаться со множеством интересных людей.

Почти каждый месяц его посещали богатые хозяева ранчо, ковбои, дамы приезжали туда на своих новеньких «фордах», а богатые землевладельцы на своих «родстерах». И все они как один обязательно заглядывали в отдел тканей, где работала Роузи под неусыпным оком чванливой мисс Драйздейл, вечно сующей нос не в свои дела.

Мисс Драйздейл, строгая и неулыбчивая, точно знала, как поставить человека на место, и высоко ценила себя, гораздо выше, чем Роузи и большинство покупателей. Однако с богатыми женщинами она вела себя заискивающе и всегда старалась им угодить.

Роузи вкалывала в магазине почти два года. Но однажды свежим весенним утром она проснулась, чувствуя бурление в крови, быстро бегущей по венам, и прилив возбуждения, охвативший ее юное тело. Сбросив с себя фланелевую ночную рубашку, она осторожно взгромоздилась на шаткий стул и дюйм за дюймом исследовала в стенном зеркале свое обнаженное тело. Она принимала какие-то немыслимые позы, и то, что она увидела в зеркале, ей понравилось.