Я пихнула Терезу в угол, бросила в нее пустым мешком и какими-то вожжами не то торбами: «Прячьтесь, укройтесь, чтоб не увидели!» Рванула модный широкий ворот своего нового платья — сшито было на совесть, порвать не смогла, только стащить ниже, непристойно открывая грудь и взбитую рубаху. Скинула чепец, освободила и пальцами раздергала косу. Он порывался еще о чем-то спрашивать!

— Да что же вы, в самом деле!.. — я сдернула с него берет и бросила под ноги; рывком притянула к себе; упершись руками в его плечи и подпрыгнув, села на мешок и подол платья вздернула выше колен. — Мы здесь вдвоем…

Дверь распахнулась. Он вздрогнул, как от удара. Я испустила сдавленный визг и закрыла лицо руками.

— Эй, кто тут? — повелительно рявкнул голос.

Мы не отозвались. Они — и вправду двое — подошли ближе. Я глядела сквозь пальцы. Солдаты, но не городской стражи, одеты куда более роскошно: так бы нарядилось огородное пугало, если бы захотело вволю потешить гордыню. (Может, курфюрстовы люди?) Оба здоровые, как быки — каждый на голову выше моего хозяина, усы и бороды топорщатся, на шляпах перья, пышные шаровары свисают едва не до полу. В руках у обоих факелы, на поясах мечи.

Солдат, наемников и прочих подобных людей я боялась с детства. Разум твердил, что они обычные парни, крещеные христиане, как и мы, что есть у них отцы и матери, жены и дети, просто ремесло у них такое — силой побарывать силу, и если не мешать им, то ничего страшного не случится. Но душа вопила: нет, все не так, они хуже турок и московитов, каждый из них сделает что угодно с тобой и с любым, кто слабее его, и Господь их не накажет, потому что служат они не Ему, а Марсу или иному свирепому языческому богу… Если я не обмерла без памяти на месте, то лишь оттого, что было недосуг.

— Эге-е… Что это вы тут делаете?

Тонкий и коварный вопрос. Жалобно всхлипывая, я сползла с мешка. Слава Господу, «друг моего сердца» наконец-то смекнул, что я задумала. Он не повернулся к ним, делая вид, что оправляет одежду, и вскричал срывающимся голосом:

— Кто… что вам надо?!

— Ты погляди, — сказал один другому, — это же ведьмин заступник, дружок Фауста. И с девкой!

— Вот погань! — ответил второй.

— Что делать будем?

— Я спросил, что вам нужно. — Ведьмин заступник оправился от смущения и заговорил сердито и нагло, как, вероятно, и подобает застигнутому блудодею.

— Ищем твою подружку, грязную польскую ведьму.

— Какую ведьму?! Ваши ведь сказали, она сгорела, и черти ее побрали, чего вы теперь от меня-то хотите!

— Сгорела-то сгорела…

— Придержи язык, — оборвал его первый. — Так что вы тут делали?

— Вас дожидались. Мы оба, я и эта добрая девушка, только и мечтали о том, как бы вас увидать… — Закинув руку назад, он ухватил меня за платье и притянул к себе. Я, продолжая всхлипывать, уткнулась ему в плечо. — Не тревожься, сердце мое, эти люди не причинят нам вреда.

— Ты мне дурака не валяй. Толком говори.

— Мы воздавали хвалу Венере. Или, чтобы вам было ясней, стремились осуществить нашу любовь.

— Ха! Предавались блуду — так это зовется!

— Собирались предаться. Если бы не ваша неусыпная бдительность, погибли бы наши души и тела, как пить дать… Могу ли я в третий раз спросить, что вам надобно?

— Это не твое дело.

— Так у вас дело не ко мне? Счастлив слышать. — Он обнял меня, заслоняя от факелов, и вежливо вопросил: — Быть может, на этом распростимся и займемся каждый… своим делом?

— Ну наглец! А вот мы тебя сейчас препроводим…

— Ты это брось, — сказал старший. — Твое дело — исполнять приказ, а время дорого. Марш!.. Хотя… Ну-ка, потаскушка, открой личико!

Я поспешила выполнить столь душевно высказанную просьбу.

— Да нет, дурак ты. Та была старая.

— Сам дурак, она же ведьма. А ну-ка перекрестись!

Последнее снова относилось ко мне.

— Ну ты ослище. Такую ведьму я тебе на любом углу… Эх, девонька, и не совестно? (Я отвернулась и не ответила.) Со стариком, да добро бы с почтенным человеком! Ты глянь-ка на себя: где он тебя валял?

— Не твое дело! — неожиданно для себя огрызнулась я.

— Ишь ты, потаскуха, как заговорила! А ну поди сюда…

— Брось, я сказал. Нашел время — по кобелям да сукам. Марш! Пошли!

— Да этот-то как же? — не унимался второй. — А если он что-нибудь колдует, а мы упустим?

— Колдую? Ты считаешь это дело колдовством? — блудодей мерзко ухмыльнулся. — Сам никогда не пробовал?..

— Тьфу! Пошли, я сказал! — старший уже рычал (отчего-то не гаркнул во всю глотку, как у них заведено, заметила я про себя).

Но второй попался дотошный, или очень уж ярый противник распутства, или же крепко обиделся на шутника:

— Так что, не возьмем их, что ли? А ну как он знает, где она?

— Приказа не было, — с сомнением протянул первый и, что-то вспомнив, снова рыкнул: — И заткни свою пасть, не болтай!

— А я что? А если он… Ну давай хоть обыщем тут!..

— Попрошу я вас, почтенные господа, — перебил их господин Вагнер, — коли уж не уходите, посветите-ка мне…

Сказав так, он взглянул на меня, будто никаких солдат рядом и в помине не было. Седые вихры растрепались, глаза были шальные, и кривая улыбка растягивала губы. Сердце мое захолонуло, с чего-то пришла на ум страшная история про гаера, который, играя убийцу, вправду зарезал товарища. Но у меня была своя роль, и оставалось только молчать. Тыльной стороной ладони он провел по моей щеке, заставил поднять подбородок и глядеть ему в глаза. (Стыдятся ли блудницы? В первый раз, наверное, да…) А потом крепко обнял и поцеловал, и было это не лицедейство. Захоти я вырваться, не смогла бы.

Я не вырывалась, а сама обняла его, и так мы стояли. Глухо, как за стеной, доносились голоса: один будто бы грозил «прислать кого следует», а другой приказывал убираться, и чтобы духу нашего больше тут не было… Потом они исчезли, а мы все стояли, прильнув друг к другу и не размыкая объятий, теряя не только разум, но и самые свои сущности, как меркурий и сера в жаре алхимического горна…

Он опомнился первым. Руки его разжались, и меня обожгло стыдом и ужасом.

— Ушли, все-таки ушли… Простите меня, — прошептал он; впрочем, сугубого раскаяния в сих словах не слышалось. Я не ответила, не умея справиться с лихорадочной дрожью и странным комком в горле. — Вы и вправду дочь Фауста.

О чем это он? Хотя можно угадать: уж верно, тот, кого звали зловонным вместилищем многих бесов, был и развратником. Он, уловив двусмысленность, торопливо пояснил:

— Удивления достойно, у него было то же свойство: предчувствовать близкую опасность. Выходил в одну дверь, а в другую входила стража… Мария, вы сердитесь?

— За что же? Ведь я сама… выбрала такой способ. — Я надеялась, что мой голос звучит твердо, что я и на сей раз сойду за расчетливое и бесстрашное создание, хладнокровно сделавшее то, что следовало сделать для их и своего спасения. — Я должна благодарить вас, ведь я не успела и объяснить, что задумала.

— Иначе нельзя было, — отозвался он. По шепоту не понять, утверждение это или насмешливый вопрос. Ведь он не мог не заметить… Снова я ничего не ответила. Руки сами оправляли волосы и платье, но дрожь не унималась. Лицо горело, как будто обожженное солнцем, все тело горело, и в глазах мельтешили зеленые пятна. Солнечный удар в середине ночи — я едва не рассмеялась вслух. Жар, лихорадка, сердцебиение и все прочие симптомы, описанные и не описанные в книгах, не позволяли сомневаться в том, какова природа недуга. Действо, разыгранное для дураков с мечами, обернулось правдой. Так вот как это случается, сказала я себе. Вот почему девушек предостерегают от поцелуев и объятий, хоть сами они ничем не опасны.

Как на карнавале, мир вывернулся наизнанку, разумное стало глупым, отвратительное прекрасным и постыдное похвальным. Я не чувствовала ни обиды, ни гнева, ни раскаяния. Теперь я все понимала. Не сознавая того, я любила его всегда, с первой минуты, как увидела. Теперь попробовал бы кто-нибудь попрекнуть меня развратным поведением — о, я нашла бы слова для ответа! Будь он даже поумнее двух давешних солдат, вместе взятых. Стар для меня? Ну, уж только не для меня! Нехорош собой? Глаза протрите! Безбожник? Недоумки.