Гуморы? Над гуморальными теориями мой супруг посмеивался. Видно, Альберто, сам не будучи медиком, что-то спутал?

— А сейчас вашей дочке сколько лет?

— Семь, скоро восемь. — Альберто расплылся в улыбке. — Красавица, как ее мама, одни глаза мои. И даже белокурая, кто бы мог подумать!.. Простите мне, Мария, такие слова, но я жду не дождусь нынешней весны, будто, простите еще раз, своего сына жду. Дети — благодать Господня, все женщины это знают, а мужчины не все — но Кристоф будет хорошим отцом, в этом могу поручиться. Я так счастлив, дорогая Мария, за него и за вас!

Да, иноземца видно по речам, как бы чисто ни говорил. Я не оскорбилась, ибо довольно уже его знала, но смутилась порядком.

— Только бы вернулся.

— Он вернется, конечно вернется, Мария. Не думайте о плохом.

— Господин Альберто, я задам вопрос, который покажется странным. Вы знаете тех, кто дружил с Фаустом и бывал у него в доме?

— Всех, кто был с ним дружен, знал только он сам. Но из числа университетских — знаю некоторых.

— А не случилось ли кому-то из них умереть незадолго до Фауста, скажем, месяцем раньше?

— Умереть? — переспросил Альберто, наморщив лоб. — Нет, все живы из их ватаги, кого я знаю… все живы. Разве кто-то неизвестный мне, возможно, из студентов… Что у вас на уме, Мария?

— Сама не знаю. Так… бессвязица.

Я надеялась угадать, чей дух оживил гомункула, ибо к тому времени уверилась, что дух этот человеческий. Кто-то, кто хорошо знал город и бывал в Сером Доме (это я могла заключить по образам, передаваемым мне), близко, по-приятельски, знал и самого Фауста, и моего мужа, разделял с Фаустом его труды и, по собственному признанию, выбрал существование гомункула, чтобы избегнуть худшей участи. Опыт был начат в мае, следовательно, человек должен был погибнуть не ранее этого срока… Или же это неверно? Сколько может маяться на земле неприкаянная душа, избегая лимба и преисподней?.. В любом случае я ничего не узнала, ни да, ни нет.

Так или иначе, последнее, что мне оставалось, — обратиться к нему, к гомункулу. Если он вправду был приятелем Фауста, то мог знать и тайну Кристофа, а заточенному в колбе можно задать этот вопрос, не боясь, что клевета пойдет дальше.

— Я хочу у тебя спросить.

Опять про него? Девонька, родная, ничего не могу тебе сказать. Я ведь уже признался, что не оракул. Если он так люб тебе, какого черта ленишься?! Где кристалл?

— Не о настоящем, о прошлом. Приходил давешний судейский и сказал мне, что Кристоф уплыл в Новый Свет и что он был врачом трибунала.

Стой, не части. Вспоминай по порядку, что он говорил.

Я постаралась вспомнить. Гомункул так и подскочил в колбе, даже раствор заплескался о стенки.

Черт!..

Я была уверена, что до меня долетело ругательство, оборванное на полуслове, как бывает, когда охальник вдруг вспомнит о присутствии женщины, ребенка или пастора. Он молчал несколько секунд.

Черт, черт, черт! Венесуэла? Ты точно запомнила?.. А про Вельзеров кто сказал, он или итальянец?.. Дура, все ты путаешь. Но все равно — скверно, ах как скверно!

— Что скверно?

Все скверно.

— Да что же? Ты думаешь, он не врал?

Он не врал. Он не врал. (Гомункул поднял волну, которая ходила туда и сюда, и раскачивался в ней, ударяя ручками и ножками и вздымая муть. Взбешенная лягушка — зрелище диковинное.) Ах он гаденыш! Пронюхал как-то! Хитрая злобная тварь, надо же, что придумал! А умно, умно, клянусь потрохами чертовой бабки, есть у гада голова на плечах! Решил сквитаться по-хитрому! Как продвинулся-то, проклятый, я и вообразить не мог. А, тысяча чертей, если бы только…

Внезапно он опять замолчал. И то, я не была убеждена, что правильно поняла его. Проклятья и еще проклятья, ненависть, которая эхом передалась и мне — хитроумие — месть — успех и влияние, и все это касалось господина Хауфа.

— Так что произошло? Можешь сказать ясно?

Гомункул опустился на дно.

Быть может, ничего. Я не уверен. Молись, чтобы его слова были неправдой, а если они окажутся правдой, чтобы Вагнер не отплыл вместе с ними.

— Ты говорил о мести, или мне послышалось? Хауф мстит ему? За что?

За старые дела.

— Так они вправду знакомы?

Были прежде.

— И правда то, что Хауф сказал про него?

Ах, молодая особа. Правда, правда. Такая же правда, как то, что ты связалась с чертом и сбежала от приемной матери.

— Как? Ты разумеешь, он… был вынужден поступить на ту службу?

Пусть так.

— Но как это могло быть? Как свободного человека можно принудить?..

Как?.. Десятью различными способами. Воспользуйся логикой. Ничего больше не скажу. Догадайся сама, а коли не догадаешься, довольно с тебя, что он не негодяй и другом негодяю никогда не был.

— Это я и без тебя знаю.

Ты хорошая девчонка. Жаль только, что глупая. Сменишь сейчас мне раствор?

Решиться на побег оказалось проще, чем выполнить решение. Со мной ехал офицер и двое солдат. Я боялся, что им приказано убить меня, и первую ночь в трактире вовсе не сомкнул глаз, но потом, через день, уснул-таки, и проснулся как ни в чем не бывало, равно как и следующим утром, и следующим за ним. Никто меня не резал и не душил, напротив, офицер по имени Динер был настолько любезен и предупредителен, насколько это возможно между тюремщиком и заключенным, а солдаты весело шутили над моим нежеланием плыть в Новый Свет. Или все трое были великими обманщиками и бессердечными мерзавцами — а мне казалось немыслимым, что можно замышлять убийство того, с кем делишь трапезу и вместе смеешься, — или я в самом деле был для них только беглым врачом, который подписался участвовать в экспедиции, а затем решил скрыться вместе с задатком, доставить же меня в Севилью — дело чести их и господина Хауфа.

Лошадей мы меняли, торопясь к отплытию флота: как я понял, Хельмут отдал весьма строгие распоряжения касательно меня. Давненько мне не приходилось скакать верхом, а так подолгу, день за днем, не доводилось вообще никогда в жизни. Мне отдали мои вещи, однако следили за мной непрестанно, в самом точном значении слова. Немыслимо было не только сбежать, не только написать и передать письмо, но даже заговорить с кем-либо так, чтобы они не слышали. Я сделал несколько попыток, потом уразумел, что этим парням не впервой сопровождать осужденных, и все будет идти как замыслил господин Хауф. Будь я всамделишним колдуном, может, и сумел бы избавиться от них.

Мы ехали на юго-запад, и уходящее лето приостановилось, а потом снова обернулось ослепительным июлем. После того как мы пересекли границу империи, я, не зная ни французского языка, ни испанского, потерял последнюю надежду на побег. Дорогу помню плохо: южане, пыль, солнцепек и жажда, вот и все. Обедали в трактирах; мои спутники пили яблочное вино и молодое красное, я — воду. Единожды попробовал напиться пьян, но вино попалось такое скверное, что не сумел. Одно было хорошо: подставы с лошадьми кончились, и дневные переезды больше не превышали моих возможностей.

Путешествие закончилось в Севилье. До отплытия оставалось два дня. Меня показали немцу-капитану, еще каким-то людям, а затем испанцам: иные из них были в облачении монахов доминиканского ордена, и тут-то я узнал, что Динер, мой сопровождающий, по-испански умеет объясняться не только с трактирщиками, а говорит так бойко, будто в Испании родился. Беседы их я не понял, но догадался, о чем она была, после, когда он посоветовал мне быть благоразумным и не забывать о том, что при попытке скрыться я буду схвачен и со мной поступят хуже, чем я могу помыслить. В случае побега меня препоручали заботам испанской инквизиции как злостного нераскаянного еретика. Чем в глазах этих католиков протестанты Динер и Хауф были лучше протестанта Вагнера, глупо спрашивать. Золото куда успешней, чем величайшие философы-миротворцы, сводит на нет мелкие разногласия вероисповеданий, и коли сами Вельзеры католики, то и все, кто говорит от их имени, тоже католики. Похоже было, что прорехи в Хельмутовых сетях мне не найти.