— Какого рода силу?

— Просто — силу, — Дядюшка обезоруживающе улыбнулся. — Силу, чтобы делать, что сочтешь нужным. Ни приказов, ни советов, ни ученичества, ни иной зависимости — просто силу. Как ею распорядиться, решишь сама. Ибо я вижу, что сила тебе пригодится.

Все это начинало надоедать.

— Ты полагаешь, мой одинокий дух скорее примет нечто из твоих рук, чем от людей? Из рук предателя?.. — Проклятого и трижды проклятого, хотела я сказать, но горло перехватило.

— Мария, Мария, — он укоризненно покачал головой. — Если б не я, встретилась бы ты с Вагнером? Родила бы ему ребеночка? Говорил ли я тебе, что и твой батюшка всегда и во всем винил черта, без разницы, потворствовал ли я его желаниям или поступал наперекор? Ну да ладно, я не о том сейчас. Оставь на мгновение обиды и послушай меня.

Дядюшка нагнулся вперед и уперся локтями в колени.

— Я сам оставил обиды, ибо не хочу, чтобы род Фауста прервался. То, что демонам ведомо будущее, для тебя новость?

— Если это так, демоны ловко притворяются несведущими.

— Ты права, ты права, — он добродушно рассмеялся. — Мы знаем не все и не о каждом, как не можем знать о каждом из сотен тысяч обитателей земли и в настоящем. Не о каждом, но обо всех знать нехитро.

— Обо всех?

— Ну вот, к слову, обо всех немцах… Костры. Костры, Мария. На них женщины — и мужчины тоже, но женщин больше. Молодые и старые, красавицы и дурнушки, простолюдинки и княжны, католички и лютеранки, полоумные дурочки и знающие три языка образованные девы — все будут названы ведьмами. Нынешние костры померкнут перед теми, которые загорятся в твои поздние лета, как меркнет свечка перед пожаром! На смену бедняге Хельмуту придут сотни, один усердней другого! Вашей сестры сгинет столько, сколько не на всякой войне гибнет мужчин — впрочем, о войнах не буду… Одни будут винить остывание солнца и неурожаи, что озлобят людей, другие — раздоры, вызванные верой, но ясно одно: не ты будешь среди тех, кто вне подозрений. Одинокая, упрямая, умная, имеющая деньги, обожающая единственного сына — вот сколько слабых мест! Сейчас довольно доноса от соседки, чтобы ты отправилась в застенок, тогда хватит недоброго слова, брошенного мимоходом… Ты не расспрашивала своего мужа о том, каково там? Знаешь, что такое кресло ведьмы? Ведьмина колыбель? Что такое железный рак? Знаешь, как женщины теряют разум от боли и наговаривают на собственных детей?

— Не расспрашивала. Надеялась узнать все это от тебя, — бросила я. Девчонка ли я ему, чтобы он меня запугивал! Но что скрывать, речения о будущем имеют странную власть, все равно, говорит ли хитроумный демон или простак, которому после третьей кружки пришла охота судить о помыслах императора и королей. Мне стало страшно, и Дядюшка, разумеется, это заметил.

— Не бойся, дитя мое, ибо я не затем говорю, чтобы ввергать тебя в отчаяние, — сказал он по-отечески увещевающе (как никогда не говорил отец, тут же подумала я). — Есть нечто потешное во всей этой истории: гибнуть тысячами будут невинные и слабые, а на самом деле обладающие силой — спасутся. Я не надеюсь, что ты лишишь грудного молока сварливую соседку или вызовешь родимчик у ее ребенка. Даже деньги ты, выученица своей тетушки, возьмешь лишь те, что заработаешь своим трудом или получишь согласно закону. Да будет так! — Лжет тот, кто утверждает, будто мы только и ищем, как ввергнуть человека в грех, все равно в какой. Вот этой сущности, обладающей разумом, зови ее демоном или не зови, — он приложил ладонь к груди, — от тебя, Мария из Франкфурта, надобно только одно: живи, не погибни преждевременно из-за чужой злобы и собственной слепоты. Живи, шлифуй свои стекла, береги внука моего приятеля… Ради сына — примешь подарок от презренной твари?

Он меня растрогал, пусть на мгновение.

— Что за подарок?

— Просто снова взгляни в мое зеркало. Позаимствуй у него пытливый взгляд. Он пригодится тебе, чтобы вовремя распознать доносчика, скрыться, уехать. Чтобы знать о людях и вещах чуть больше… Ради сына, Мария, что ты сделаешь ради сына? Может ли мать хуже предать свое чадо, чем собственной безвременной смертью?

Он говорил, а сам уже протягивал мне зеркало. То самое зеркало, знакомое по «Рогам и Кресту». То, в котором видели себя сперва Мария с жемчугом на челе, а потом юный Генрих… «И вы гляделись в это зеркало?! Но, простите меня, фройлейн, — с какой целью вы отважились на подобное?»

— Чем таким обладает мое отражение, чего нет у меня?

— Верный вопрос! По правде говоря, я не даю тебе ничего такого, чего бы ты уже не имела.

И тогда я взяла в руки очки и поднесла их к глазам.

— Благодарю вас, Дядюшка. Того, что я имею, с меня довольно.

В тот же миг его не стало. Исчез, как исчезает лопнувший пузырь или вспышка пламени. Оставалось только гадать, был ли этот разговор или он пригрезился мне наяву, как бывает во время однообразной работы.

А ночью, в темноте, я проснулась и обмерла от ужаса. Что я сказала ему, дура?! «Того, что я имею, с меня довольно» — не сбудется ли теперь по моему слову? Что если ад или небеса услышали меня, и Кристоф никогда не вернется?..

Ни лучика света не проникало сквозь ставни, я была как в гробу под землей. Янка далеко, отец мертв, и у меня впереди долгие, долгие годы смерти. И я то плакала и скрипела зубами, словно Фауст в аду, то замирала и прислушивалась к безмятежному дыханию сына.

— …А Вагнер что же теперь?

— А Вагнер — он, паренек, уплыл в Индийские Земли. За золотом.

— Не уплыл, а улетел.

— Эй, ему не подливай больше! Как это — улетел, ты, пьянь?

— Бабу свою поучи пить! Улетел обыкновенно, на спине у своего черта. А черту — ему через море перелететь и обратно вернуться, что тебе во двор сходить.

— Не, Клаус, черту проще…

— Но ты мне вот что скажи. Демон — он ведь бесплотный дух, верно я говорю? Ну так как же на нем можно летать?

— А он перекидывается в животное. То бишь в птицу. В орла или в этого… в грифона, или…

— В петуха, — подсказал я.

— А что ты ухмыляешься?! И в петуха! В большого, во такого…

По возвращении в Виттенберг я сперва осторожничал, пока не убедился, что меня не узнают даже иные из моих пациентов. Этому самому Клаусу я как-то вправил грыжу. С одной стороны, это сулило безопасность, а с другой — я боялся думать о том, как предстану пред твои очи. Лицо, обожженное солнцем, не высветлила и неделя немецких дождей, морщин прибавилось. Ты брала себе в мужья человека на пороге старости, но что ты скажешь старику? Жалости в твоих глазах я боялся паче омерзения, завидев виттенбергские колокольни, готов был придержать коня, — и совершенно напрасно.

В городе и предместьях говорили примерно следующее. Чернокнижника Фауста, как это известно и малому ребенку, растерзал его дьявол, вышедший из повиновения, — предал ужасной смерти, вырвав несчастному грешнику внутренности из тела и глаза из орбит, а голову забросил в помойную яму. (Подробности расправы отличались у разных повествователей, и все же я мог видеть, как из раствора болтовни кристаллизуется народное мнение, сестра самой истины). Свой дом, несметные богатства, колдовские книги и все прочие приспособления, необходимые нигроманту, покойник завещал некоему Кристофу Вагнеру, бывшему своему ученику.

О помянутом Вагнере толковали различно. Из ученых людей (которые также иногда заходят в трактиры, даже и в Виттенберге) одни говорили, что бедняга с самой ранней юности был простоват и глуповат, звезд с неба не хватал и, будучи поглощен научными штудиями, а впоследствии медицинской практикой, один во всем городе не понимал толком, чем занят его учитель; когда же стряслась ужасная кончина последнего, был так ошарашен, что слег в лихорадке, а потом бежал неизвестно куда. Другие уверяли, что Вагнер все понимал как нельзя лучше, с самой ранней юности был безбожником и сукиным сыном и усердным учеником Фауста не в одних медицине и химии, да только колдовство ему не давалось и наследство пошло не впрок, отчего он и сгинул. Народное мнение за Вагнера заступалось: вовсе не был он бездарным учеником, но во многом даже превзошел наставника, и отнюдь не бежал, но, подобно Фаусту, отправился странствовать. Глядишь, послужит князьям и королям, преумножит богатства, оставленные учителем. В подкрепление этой версии приводили неопровержимый факт: Вагнера многие видели с обезьяной на плече, и эта обезьяна есть не кто иной как злой дух, принявший облик животного. Всем известно, что Фауст обращал своего прислужника в черного пса, так обезьяна — она даже удобнее: и за пазуху спрятать можно, и за течными суками не бегает…