Дверь в мою комнату заменяла занавесь, и господин Вагнер, прежде чем войти, деликатно постукивал в косяк. Это всегда происходило в тот самый миг, когда буквы начинали плыть перед моими глазами, и разум отказывался искать дальше. В тот самый черный час, когда отчаяние должно было найти меня, свою законную добычу.

Я гадала, в самом ли деле он ждет пользы от моей работы или полагается только на себя. Мне нечем было похвастаться, у него же обыкновенно находились для меня новости — а ведь он еще каждый будний день ходил в университет и по больным!

— Вообразите, Мария, — весело и азартно говорил он, — я нашел сведения, указывающие, что наше с вами искомое — не что иное, как философский камень! Может ли быть, что ваш отец не обманывал своего старого приятеля, а говорил ему чистую правду? Вот уж не думал, что дойду до этого, а с другой стороны, авось Господь помилует, и я сейчас ошибаюсь… Честно признаюсь, сам бы я не взялся за подобный предмет, но доминус Иоганн, как мне доподлинно известно, интересовался трудами Бэкона и Голланда и сам писал о трансмутации. К тому же кое-кто из старых алхимиков толковал кровь как растворенное железо — тогда целительные свойства эликсира философов могут быть связаны с его способностью облагораживать металл, превращая его в золото.

— Aurum potabile?

— Именно. Только питьевое золото, да простит меня Парацельс, ежели не полезное, то и безвредное снадобье, а человек с золотой кровью… Вы можете себе представить такое?

— Попробую. Если в четырех составляющих кровь будет заменена на золото… Во всяком случае, лихорадкам и вспышкам гнева человек подвержен не будет, но не умрет ли он от холода зимой?

— Возможно, что и умрет, и даже прежде, чем кровь его станет золотом! Любой хоть чего-то стоящий врач назовет вам среди ингредиентов, необходимых для королевского опыта, опасные яды. Но все эти навязчивые легенды о людях, превращенных в статуи, — им столько же столетий, сколько самой алхимии, и как знать… Впрочем, как бы то ни было, покой и совершенство — покой трупа и совершенство статуи, призадумаешься, что выбрать. Может быть, дело в дозе, и именно ее подбирал доминус Иоганн, и нашел нужную, чтобы противостоять демонам… Сдается мне, что и симптомы его болезни походили на отравление малыми дозами. Надо будет разобраться как следует… Но должен сказать, что мне крайне не по душе сама идея — вам принимать яд.

И прежде, чем я успевала спросить, не полагает ли господин профессор, что у меня есть выбор, маленькая пестрая кошка — любимица Марты и вечная ненависть Ауэрхана — неслышно подойдя, вспрыгивала ко мне на колени, черно-рыжие уши поднимались над столом, и господин профессор вопрошал тем же деловым тоном:

— Вы заметили, Мария, что у этих тварей глаза всегда печальны, а пасти всегда улыбаются?

И мы принимались обсуждать домашних кошек — их отчасти колдовскую природу, разум, больший звериного, и несомненную способность шутить.

День шел за днем. Я продолжала работать по дому. («Мария, да оставьте вы этот котел, к чему он? Для поддержания порядка здесь нужен целый сонм работящих духов, как оно и было заведено при вашем отце. Это не в человеческих силах, поверьте!») Ходила в лавки и на рынок, отвечала на тонкие расспросы молочницы, булочника и возчика, доставлявшего дрова. («Девонька, так это ты теперь у профессора из Серого Дома? Ну, как тебе служба?.. А сам он что?.. Вот оно как…») Воистину, моя жизнь никогда еще не была столь безмятежной и счастливой — даже в те времена, когда я училась у господина Майера и знать не знала ни о своем отце, ни о Дядюшке. Вот только Янку я так и не отыскала на постоялом дворе, хотя дважды забегала туда: впрочем, быть может, они с матерью уже покинули Виттенберг.

Коме этого, еще одно было, что смущало меня и печалило, — загадочное неудовольствие доброй Марты. Сперва она, навещая Серый Дом, радостно охала и похваливала меня, но как-то раз застала господина профессора сидящим рядом со мной возле кухонного очага, где я шила (дабы не удивлять добрых горожан несоответствием между золотыми в моем кошельке и нищенским нарядом, я купила сукна на платье, полотна на рубашку и чепец и взялась за работу). С тех пор наедине со мной она значительно замолкала, попеременно поджимая и выпячивая толстые губы. Я понимала это как намек на свою неблагодарность, принималась благодарить, но без толку. Марта не желала высказаться прямее, а я не смела спросить, чем провинилась.

Однажды вечером я призналась своему хозяину, что хотела бы выучиться наблюдать звезды, не как профан, но как ученый, и господин Вагнер ответил: «Если вы не слишком устали, Мария, это можно сделать прямо сейчас. Правда, хочу предупредить, что сам я плохой астроном — с тех пор, как глаза ослабли, вижу не все звезды. Но научить могу».

Ночи стояли ясные, ни облаков, ни дымки. Мы поднимались на башню, возвышающуюся над Серым Домом — на ее верхнюю площадку, окаймленную зубцами. Город был под нами, но скоро его огни угасали, и оставались только звезды: те из них, что стояли невысоко над горизонтом, смотрели нам прямо в глаза. Моих познаний в геометрии хватило на то, чтобы отсчитывать углы, а зрение оказалось хоть и не совсем исправным, но все же я видела малые звезды, что образуют голову Большой Медведицы. Оказалось, чтобы увидеть звезду, которая светится не ярко, а еле-еле, надо смотреть на нее искоса: направить взгляд чуть в сторону от подразумеваемой точки, ибо косой взгляд острее прямого. Эта наука далась мне не сразу, но как скоро я это сумела, то и убедилась в правоте сказанного.

Свеча в фонаре, прикрытом хитрым колпаком, освещала медную дугу астролябии и шиферную пластинку для записей, отблескивала на колбах клепсидры и на грифеле в руке господина Вагнера, мерцала огоньком в моем кольце. Только и было видно, что этот круг рыжего света да сверкающие точки над нашими головами — через час наблюдений я уже различала их цвета, чистые, как мерцание драгоценных камней. Внизу ветер шелестел в кронах сада, и крылатые твари, обитающие в башне, черными обрывками ночи проскальзывали над площадкой: сычи — с пронзительным визгом, летучие мыши — безмолвно. Под куполом неба, словно в темном соборе, странно казалось говорить и смеяться, но я быстро привыкла к этому.

Конечно, мне было известно, что звездное небо вращается, но прежде я не имела досуга, чтобы следить за тем, как созвездия совершают свой путь, как восходит звезда и как другая склоняется к лесистому горизонту. Господин Вагнер улыбался моим восторгам.

— Вам не доводилось ли, Мария, читать труды Николая Кузанского? — однажды спросил он, когда мы стояли на башне.

— Не доводилось.

— А я вырос с его «Ученым незнанием» в руках. Отец любил его книги. И сам я, пожалуй, назову его лучшим из стариков. О, конечно, и Пейербах, и другие… Но Кузанец был не такой, как все. Когда великий философ становится астрономом, это поистине событие, меняющее лик науки. Из его книг я узнал о потерянных днях в нашем календаре. Верите ли, что все мы — немцы и французы, богачи и бедняки, потеряли несколько дней, будто узники в темнице, которые не видят Солнца и Луны, и неверно называем каждый день месяца! Истинный небесный год обогнал наш, земной.

— Как подобное могло случиться?

— Ну, говоря коротко, из-за того, что Солнце обходит зодиакальные созвездия за чуть больший срок, чем триста шестьдесят пять дней. Отличие невелико, но за годы и годы становится больше. Через века Рождество будут праздновать летом.

— Но это абсурд! Что же нам делать?

— Вероятно, изменить отсчет дней. Но это должны решить не философы, а император и папа. Впрочем, это еще не самая удивительная из его идей. Скажите, Мария, вы могли бы вообразить, что Солнце и звезды на деле неподвижны, а круговое движение совершает наше обиталище?

— Земля? Но как же?..

— Как корабль в море, он говорил. — И господин Вагнер принялся цитировать латинский текст: — «Если бы кто не видел берегов и был бы на корабле посреди вод, как мог бы он понять, что корабль движется? На этом же основании, если кто-нибудь находится на Земле, на Солнце или на какой-нибудь другой планете, ему всегда будет казаться, что он на неподвижном центре и что все остальные вещи движутся». Взгляните на Полярную звезду: что, если это мы, и весь город, и вся Германия вращаются вокруг этой оси и проплывают мимо неподвижных звезд?