От письма и чтения у меня начали уставать глаза. На одной из полок в библиотеке я нашла ларчик с флорентийскими стеклами — две линзы, оправленные в одну оправу, которая приспособлена для того, чтобы надевать ее на нос, линзы же при этом приходятся напротив глаз и облегчают их труд. Все это я знала из книг и от господина Майера, но, должно быть, делала что-то неправильно — как я ни надевала стекла, буквы только хуже расплывались. Пришлось обходиться простым стеклом для чтения.

Я рассказала Альберто, что мне был сон, будто Кристоф в Испании. (И вправду, чем это не сон?) К пророческой силе женских сновидений он, как я уже знала, относился с почтением, и слова мои поэтому воспринял вполне серьезно. Альберто, впрочем, долго разъяснял мне, что сон не так уж дурен и предвещает не одно плохое. Сама я не чувствовала ничего, не провидела ни плохого, ни хорошего. Только ночью, после молитвы, я повторяла, обращаясь уже не к Господу, но к тому, кто был еще дальше: «Я верю, я жду, ты вернешься». Я не плакала о любимом и не растравляла себя воспоминаниями о нашем коротком счастье. Воспоминания приходили сами, и я свыклась с ними, как больные свыкаются с привычной болью. Бывало, мне хотелось плакать от моей новой любви — к нерожденному ребенку. Разрыдалась я только один раз, когда в комнатке при библиотеке ни с того ни с сего, в безветренное утро, лопнуло и осыпалось витражное окно. Стекло заменили на простое, но в комнатке все равно было холодно.

Миновала осень, и в конце ноября, в ночь на воскресенье выпал ранний снег. Сад наш, похожий на лес, из черного стал черно-белым. Кошка прошлась по пороше, поджимая лапы; Ауэрхан кутался в мой платок, как старуха-нищенка в драную шаль, натягивал ткань на себя здоровой лапкой и старался не слезать с каминной полки. В этот день в церкви мы встретили Марту Шток. Она ни разу не заговорила со мной с того самого дня, как пропал Кристоф. А теперь вот подошла на церковном крыльце и, поздоровавшись, с обычным для сиделок и повивальных бабок бесстыдством спросила, не в тягости ли я.

— Да, тетушка Марта.

— А он?

— От Кристофа нет известий.

— Вот оно как. Что ж ты сразу мне не сказала?.. Ну хоть теперь надо тебе бабку найти, не врачам же деньги зря отдавать. Срок-то у тебя когда, не весной ли?.. Марихен, ты зла не держи на старую дуреху. Не думала я… и т. д.

Моя беременность оказалась веским оправдательным доводом: из прощелыги-служанки, которая окрутила хозяина да и выжила из его собственного дома, я тут же стала покинутой добродетельной женой, и кабы еще не вдовой. Я не держала зла на тетушку Марту и как могла поблагодарила ее. Мы обе не знали еще, что баюкать моего сына ей не доведется.

Октября 17 года 1540 я, Кристоф Вагнер, врач экспедиции Вельзеров, взошел на корабль, глядя перед собой одним глазом — левый закрылся после того, как Динеру доложили, что горячка у меня была фальшивая. Зеркал тут не водится, но по ухмылкам окружающих понимаю, что синяк пребольшой и пречерный.

Динер в добрую минуту (быть может, стыдясь, что бил беззащитного) посоветовал мне не говорить никому, что я из Виттенберга. Вельзеры — католики, экспедиция — католическая, на корабле, среди нескольких десятков солдат, не одни немцы, но испанцы и французы, корабельный поп служит мессу. Лютеранин, да еще из самого гнездилища ереси, здесь так же обречен, как гусыня, забредшая в лагерь ландскнехтов. Не думаю, что матросам и головорезам, плывущим за золотом, много дела до вопросов веры, но все они считают святых своими заступниками и не одобряют непочтения к ним. Я не пропускаю ни одной службы и не забыл еще молитв — не тот нынче случай, чтобы проповедовать оправдание верой, ибо проповедь моя не будет слишком долгой. Но толку мало: выговор у меня северный, ни одного образка при себе нет, и всем уж известно откуда-то, что лекарь — проклятый евангелист. Капитан сказал, что того, кто убьет или покалечит меня, он собственноручно швырнет за борт, однако любви ко мне в их сердцах не прибавилось после этих слов.

Уже не тоскую и не отчаиваюсь. Рассказывают, беглому преступнику, когда он схвачен и уличен, и отнята последняя надежда, становится хорошо и покойно — нет больше нужды бороться с судьбой, нет сомнений в исходе, отныне все решат за него. Так и я теперь словно бы даже рад, что ничего не могу поделать. Ведь и я преступник, хоть сам виню себя не в том, о чем говорил Хельмут, но кару вполне заслужил, и хватит от нее бегать.

Какова будет кара? Положим, я ошибся, корабль не потонет, и меня никто не прикончит, и мы доплывем благополучно. Мы должны миновать острова Вест-Индии и достигнуть континента. Если нам это удастся, пойдем в глубь страны, попытаемся пересечь какие-то горы. Почти все матросы, капитан, некоторые солдаты уже бывали в Новом Свете. Рассказы их удивительны, пусть даже правды в них не более половины. Это воистину другой мир, там все иное — другое небо и другая земля, там звери, птицы, деревья и травы, которым Адам-прародитель не давал имен, а люди не знают того, что в Германии знает пятилетний сын крестьянина, но владеют колдовством, какое не приснится в страшном бреду даже любезному другу Хельмуту… О, вот истинная кара: потонуть на пути к чудесам и в последний миг, глотая горькую воду, вспомнить обо всем, чего не успею увидеть.

Вот что я за сволочь: так скоро устал плакать о тебе и уже думаю о том, что меня ждет по ту сторону света. Не насмотрелся еще на чудеса, ученик доминуса Иоганна, желаю новых и новых…

Прекратим юродствовать и раз в жизни скажем правду: если с тобой случится беда, и я умру. А покуда я из себялюбия предпочитаю думать, что ты жива и здорова, никто тебя не тревожит, с тобой Альберто и панна Янка, а в самом крайнем случае поможет и господин Майер. Я пишу тебе письма, как если бы мог их отправить, и говорю с тобой, как если бы ты могла меня слышать. Прости меня и за это тоже.

Корабль поистине огромен, не то что наши речные суда; он похож на дом, только не стоит на месте, а болтается вправо и влево, как ослиный хвост, ходит вверх и вниз, как печень холерика. Мачты весьма высоки; говорят, сильная буря может перевернуть корабль, но этого не случается, если трюмы полны. Покамест же равномерная качка исторгает из нас души; говорю «из нас», потому что среди солдат есть мученики вроде меня, и я, слава Господу, не худший из всех: хожу, занимаюсь ушибами, порезами и желудочными хворями, как подобает врачу. Сама эта морская хворь неизлечима, кроме как терпением и временем. Матросы говорят, к этому привыкают. Может быть, врут, насмехаются. Мне повезло, могу есть — правда, одну кислую капусту из бочонка, и ту понемногу. На вареную солонину и на рыбу тошно глядеть. Что произойдет раньше: привыкну к качке или помру с голоду? Господь знает.