Во всех подобного рода теориях вопрос об отношениях морали и религии разрешается, быть может, слишком просто. Психологическое происхождение морали определить не легко: Сократ был человеком, глубоко религиозным. Из того, что две жизненные формы в тот момент, с которого начинается для нас история, представлялись как бы самостоятельными, еще не следует, что они имели различное происхождение: в противном случае трансформизм натуралистов был бы бессмыслицей. И поскольку мы ищем руководящего начала для нашей жизненной практики, нас интересует не столько тожество или различие эмпирического происхождение известных идей, сколько то отношение между ними, которое устанавливается в человеческом разуме, по мере того, как этот последний совершенствуется. Пусть некогда религия учила ненависти; это не важно, раз она в настоящее время учит любви. Пусть мораль первоначально осуждала религию теологов; какое значение имеет это для нас, раз впоследствии, отыскивая точку опоры в человеческом сознании, мораль снова протянула руку религии и впитала в себя ее дух? Мораль отнюдь не есть отрицание религии: в большинстве случаев предписание первой отличаются от повелений второй лишь по способу выражения.

Однако религия, даже там, где она совпадает с моралью, отличается от нее некоторыми особенностями.

И прежде всего, если сами предписание в значительной своей части одинаковы в обеих областях, то различие обнаруживается в том, как они обосновываются. Многие полагают, что это различие не существенно. Однако вопрос об основании, быть может и второстепенный для литератора моралиста, является капитальным с точки зрение религии, ибо религия — это прежде всего практика, жизнь, осуществление, а основание есть принцип осуществления. Первая задача религии доставить действительные средства не только для познания, но и для практического осуществление долга. Религия полагает, что чистых идей, какими бы очевидными они ни казались, не достаточно для того, чтобы привести в движение волю, что бытие производится лишь бытием и, желая помочь человеческой добродетели существовать и развиваться, она указывает ей опору в божественном совершенстве.

Далее, религия в том виде, как она выработана эволюцией, есть общение индивидуума не только с членами его класса, его семьи, или нации, но с Богом, как отцом вселенной, т. е. общение в Боге со всем тем, что существует или может существовать. Современная религия существенно универсальна. Она проповедует полное равенство и братство всех существ; и в качестве побудительной причины для человеческих действий она внушает индивидууму убеждение, что как бы ничтожен он ни был, он может активно содействовать наступлению царствия Божия, т. е. царства справедливости и добра.

Наконец, религия стремится оказывать на человека внутреннее и существенное воздействие. Не только внешние поступки человека, его обычаи, нравы имеет она в виду, — она хочет проникнуть в самое бытие личности, в глубочайший источник ее чувств, мыслей, желаний. Моралисты часто говорят, что люди любят, кого могут, а не кого хотят любить. Между тем религия как раз предписывает любовь, и при том дает силы для выполнение этого предписания.

Правда, холодный разум не усматривает в этих идеях ничего кроме преувеличений или парадоксов. Но замечательно, что вопреки, или благодаря этим парадоксальным замашкам религия во все времена была одною из могущественнейших сил, двигавших человечество. Религия объединяла и разделяла людей, создавала и разрушала государства, возбуждала самые ожесточенные войны, противопоставляла материальному всемогуществу дух, как непреодолимое препятствие. В сердцах индивидуумов она порождала битвы не менее драматичные, чем войны между народами. Она нападала на природу и покоряла ее, делая человека счастливым в нищете и несчастным среди всяческого изобилия. Откуда могла бы она взять эту поразительную власть, если бы вера не была сильнее познания, если бы убеждение, что Бог с нами, не было действительнее, чем всякая человеческая помощь, если бы любовь не была могущественнее всяких рассуждений?

* * *

Но, быть может, современные люди готовы уже отбросить религию, чтобы искать среди своего разнообразнейшего опыта какого-либо нового вождя? Это возможно; ибо если в этом мире разрушаются даже самые первоначальные и элементарные формы, то очевидно нельзя быть уверенным в сохранении форм и ценностей высшего порядка. Весьма возможно, что есть ценности, которые не только видоизменяются, но и исчезают вовсе, и что религия принадлежит к их числу. Но возможно также, что религия сохранится даже в душе наиболее свободомыслящих и просвещенных людей. Ведь до сих пор ее живучесть и ее способность к приспособлению превосходили все, что можно себе представить. К тому же в области духа мы никогда не можем сказать с полной уверенностью, что известная форма существование исчезла окончательно, потому что человеческие революции обыкновенно состоят как раз в воскрешении мертвых ценностей.

Впрочем жизнь религий не составляет исключение из того общего закона, согласно которому все живое должно, под страхом исчезновения, согласоваться с условиями своего существования. Жизнеспособность и пластичность прямо пропорциональны друг другу. Буддизм в Японии не тот, что в Индии; христианство средних веков приспособилось к философии Аристотеля и к, идее римской империи. По всей вероятности в будущем произойдет то же, что имело место в прошлом. Религия сохранится, если сбережет в себе интенсивную веру и в то же время останется в контакте, в отношении действия и противодействия с идеями, чувствами, учреждениями и жизнью человеческих обществ.

Каковы же в современном обществе те данные, с которыми религии безусловно необходимо считаться?

Это прежде всего наука, основной дух и общие выводы которой отныне властвуют над человеческими умами.

Равным образом, несмотря на то, что мораль различных философов неодинакова в своих принципах, доказательствах и теориях, в душе людей бесспорно имеется некоторая живая и действенная, хотя и не вполне еще определенная мораль, — и эту мораль нельзя игнорировать. Она создана не столько рассудочными доктринами, сколько преданиями, обычаями, религиозными верованиями, поучениями и примерами выдающихся людей, привычками, созданными жизнью и учреждениями, влиянием физических, интеллектуальных и нравственных условий. Она представляет опыт человечества.

Наконец, форма социальной жизни есть то третье условие, с которым религии должны считаться. Некогда они были в основе своей национальными. Но в настоящее время религия представляется нам тем более высокой, чем решительнее поднимается она над всякими различиями, разделяющими человечество. Совмещение духа универсализма с неизбежным охранением традиций, чувств, духовных особенностей каждой национальности представляет одну из величайших проблем, занимающих современные умы. С другой стороны, демократический государственный строй, распространяющийся мало-помалу на все современные народы, представляется порою враждебным самому принципу религии.

Ничто, по-видимому, не мешает религии приспособиться к этим условиям.

Под влиянием ли внутренней эволюции, или тех внешних обстоятельств, с которыми ей приходилось иметь дело в истории, религия, некогда безмерно отягченная обрядами, догматами, учреждениями, мало помалу высвободила испод этой материальной оболочки тот дух, который составляет ее сущность. В частности христианство, последнее из великих религиозных творений, в том виде, как оно завещано Христом, не имеет, строго говоря, ни догматов, ни обрядов. Оно требует, чтобы человек поклонялся Богу в духе и истине. Все формы, в которые оно облекается, носят духовный характер. И еще в настоящее время, после стольких попыток заковать его в цепи неподвижных политических форм или текстов, оно все еще сохраняется, даже среди самых цивилизованных народов, как последнее утверждение реальности и неприкосновенности духа.

Пусть религия развертывается таким образом в мире, согласно своей собственной природе, как активность чисто духовная, стремящаяся преобразовать вещи и человека изнутри, а не извне, посредством убеждения, примера, любви, молитвы, общение душ, а не посредством принуждение и политики; очевидно, что при этих условиях религия ни в коем случае не может быть враждебной науке, морали и учреждениям.