— Джейн, — негромко позвал Фортунато.

Она вихрем обернулась — глаза у нее были огромные, как у газели.

— Ты! — воскликнула она, и тарелки полетели на пол.

— Успокойся, — попросил чернокожий туз. — Ради всего святого.

Она отбросила волосы со лба.

— Ты не представляешь, какой у меня сегодня выдался денек.

— Еще как представляю. Я хочу, чтобы ты, не задавая никаких вопросов, пошла со мной. Прямо сейчас. О сумочке, свитере и всем прочем можешь даже не заикаться.

Эта идея, похоже, ей не понравилась. Пару секунд она смотрела на него. Должно быть, в его лице, в его настойчивых глазах ей все же удалось увидеть что-то такое.

— Э-э… ладно. Только смотри, лучше бы твое дело оказалось важным. Если это какая-то шутка, мне будет не смешно.

— Это вопрос жизни и смерти. В самом прямом смысле.

Она кивнула и скомкала фартук.

— Тогда ладно. — Она бросила смятый комок поверх разбитых тарелок. — Все равно эта работа не годилась ни к черту.

Толстяк поднялся.

— Эй, что это за безобразие? Ты что, ее сутенер, приятель?

Фортунато не успел ничего ответить. Девушка метнула в обидчика полный неприкрытой ненависти взгляд, и мелкая морось, накрапывавшая вокруг него, превратилась в неожиданный пятисекундный ливень, который вымочил нахала до нитки.

— Пойдем отсюда, — сказала Водяная Лилия.

— Бог ты мой, и сколько же раз тебя обворовывали? — воскликнула она, обводя взглядом безупречную гостиную с белым мягким ковром, густо-малиновыми вертикальными жалюзи, белоснежным кабинетным роялем и малиновым же раздвижным диваном.

— Слишком много. Жаль, что у вас, людей, не хватает здравого смысла легализовать наркотики. Это очень многим облегчило бы жизнь.

— Некоторые из нас, людей, тоже об этом жалеют. Это могло бы существенно подправить экономику развивающихся стран. — Рулетка протянула руку, чтобы погладить лепестки составленного с большим вкусом букета из гардений и орхидей, который украшал стеклянный кофейный столик. Кондиционер гудел, нагнетая в комнату холодный воздух, и женщина зябко поежилась.

Разлитый по комнате аромат гардений мешался с запахом кофе, еще не успевшим выветриться с утра, и какой-то терпкой ноткой. Столик был пуст, если не считать большого альбома с фотографиями. «Девушки, которые без ума от лошадей» Роберта Вавры.[10] Рулетка положила альбом на колени и принялась перелистывать страницы.

— И кого ты предпочитаешь? Девушек или лошадей?

— А ты как думаешь?

Тахион ответил ей озорной ухмылкой. Он прослушивал сообщения на автоответчике, большинство из которых оставили женщины. Прозвучала последняя запись, он выключил автоответчик и выдернул телефон из розетки, — Ну вот, теперь можно рассчитывать хотя бы на несколько часов покоя.

Рулетка обнаружила, что не может заставить себя взглянуть в его откровенно жадные глаза, и снова уткнулась в альбом.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

Воздух в комнате, казалось, просто потрескивал от напряжения, которое возникло между ними. Чувствуя себя как на иголках, женщина поднялась и принялась бродить по комнате. Две стены от пола до потолка занимали книжные полки с произведениями на самых разных языках, а в нише, образованной выступом в стене и обрамленной двумя окнами, размещалось нечто вроде алтаря. На низеньком столике, покрытом расшитой скатертью из суровой ткани, лежал небольшой ножичек, стояли скромная, но прекрасная в своей безыскусности одинокая свеча и малюсенький керамический горшочек с орнаментом индейцев хопи, из которого торчала длинная, тонкая ароматическая палочка.

— Это действительно для…

— Для поклонения? — закончил он за нее из крошечной кухоньки, где наливал себе бренди. — Да. Культ предков, о котором я тебе рассказывал.

Его слова пробудили в ее душе уйму волнующих воспоминаний разом: вот Рулетка поет в хоре методистской церкви, вот ее мать репетирует рождественский спектакль с ребятишками, одетыми в костюмы ангелов, энергично встряхивает головой, барабаня по клавишам их старенького пианино, и тонкие детские голоса наполняют дом. Вот Рулетка, напуганная проповедью заезжего миссионера о возмездии за грехи и адских муках, жмется к отцу.

Женщина подошла к пианино и уселась на мягкую скамеечку. На крышке рояля лежала скрипка, и ее плавные янтарные изгибы мягко отражали свет. Все-таки в этой безупречной комнате удалось обнаружить беспорядок: на пюпитре громоздилась целая кипа партитур и нотных листов. Рулетку заинтересовал один из них, ноты казались знакомыми, но пометки были странными. Она откинула крышку и заиграла.

Когда Тахион подошел и встал у нее за спиной, она сразу почувствовала это — по тому, как забегали по спине колючие мурашки, и по тонкому аромату его любимых духов, которым повеяло на нее. Он сделал попытку поаплодировать, и лед у него в стакане звякнул.

— Браво! Ты превосходно играешь.

— Еще бы. Моя мать — учительница музыки.

— Где?

— В школе в Филадельфии.

Они немного помолчали, потом такисианин спросил:

— Ну и как тебе?

— Очень похоже на Моцарта.

Между изогнутыми бровями Тахиона прорезалась тонкая морщинка, и он зажмурился, словно от боли.

— Какой удар!

— О чем ты?

— Ни одному творцу не понравится, если его назовут неоригинальным.

— О, извини…

Он вскинул маленькую ладонь и ухмыльнулся.

— Даже если он сам знает, что это так и есть.

Она поменяла местами листы, и вновь руки запорхали над клавишами.

— Может, и неоригинально, зато мило.

— Спасибо. Мне приятно, что мое скромное произведение пришлось тебе по душе, но давай лучше исполним творение истинного мастера. — Мне так нечасто попадаются те, с кем я могу предаться… — он выдержал паузу и метнул на нее озорной взгляд, — музицированию.

Такисианин быстро пролистал кипу нот и вытащил бетховеновскую сонату до мажор для скрипки и фортепиано — так называемую «Весеннюю сонату».

Она смотрела, зачарованная тем, как его маленькие изящные руки ласкают лакированное дерево скрипки — то подтянут одну струну, то извлекут одинокую дрожащую ноту из другой.

— На чем будешь играть? — спросила она, указывая на рояль и на скрипку.

— У меня нет выбора. Я неравнодушен к ней. — Тахион снова погладил деревянную деку. — Она долгие годы удерживала меня от окончательного падения.

— Прошу прощения?

— Давняя история. Настроимся?

Вибрирующее «ля» прозвучало в комнате, сопровождаемое переливчатым голосом скрипки.

— Господи, что это? Страдивари?

— Куда мне. Нет, это Нагивари.

— А, тот самый химик из Техаса, который полагает, будто раскрыл секрет кремонской школы?[11]

Он опустил скрипку и улыбнулся ей.

— Ты просто прелесть. Интересно, есть хоть что-нибудь, о чем бы ты не знала?

— Предполагаю, таких вещей множество.

Он коснулся губами уголка ее губ, скользнул по шее, и его теплое дыхание ласково защекотало ей кожу.

— Так мы играем?

И она со смущением и злостью на себя отметила, что голос у нее срывается.

Они заиграли в унисон — скрипка запела, сначала на одной ноте, затем зазвучала серией переливов. Женщина эхом повторила музыкальную фразу, и время замерло, а реальность отступила куда-то далеко. Двадцать минут чистой гармонии и гениальной музыки. Двадцать минут без единого слова, мысли и заботы. Тахион полностью погрузился в музыку: глаза закрыты, ресницы трепещут на выдающихся скулах, медно-рыжие волосы разметались по скрипке, тонкое лицо сияет радостью.

Рулетка сложила руки на коленях и уткнулась взглядом в клавиши, а такисианин все так же молча положил скрипку в футляр. Мгновение спустя его руки опустились ей на плечи — точно две робкие птички, готовые вот-вот сорваться и улететь прочь.

— Рулетка, ты… ты вызываешь у меня такие чувства, каких я не испытывал уже много-много лет. Я очень рад, что сегодня ты решила прогуляться по Генри-стрит. Быть может, это случилось не просто так.