Остаться — куда сложнее.

Я спала. И снова спала… и все время, кажется, спала, просыпаясь лишь для того, чтобы поесть. И всякий раз рядом был Оден. Иногда — Брокк, но и тогда Оден держался поблизости. Он выходил за дверь, но дверь оставалась приоткрытой, и я чувствовала болезненное нервное внимание.

— Он просто за тебя боится, — сказал мой брат на ухо и добавил: — Скоро мы уедем.

Куда? И зачем?

— Домой. Остальное он сам тебе скажет. — Брат больше не носил перчатку, не то перестал стыдиться своего нечаянного уродства, не то просто забывал. — Его уже дважды приглашали к королю. Третьего отказа тот не примет.

Какого отказа?

Брокк отводит взгляд. Он знает ответ, но тот ему не по вкусу.

— Вы теперь не равны.

Мы никогда не были равны, но… на моей руке, лежащей поверх одеяла, бессильной, больше нет стального браслета. Стоит ли искать иную причину его исчезновения помимо очевидной?

— Вы поговорите, — Брокк касается запястья, будто пытаясь утешить, — а потом ты примешь решение.

То, о котором упоминала Мать-жрица?

Я его уже приняла.

Но ответить не успеваю, вновь проваливаюсь в вязкий сон. Но даже сквозь него ощущаю близость Одена. Он бродит по комнате, останавливается у окна. Шторы всегда задернуты плотно, они не хотят, чтобы мне мешал дневной свет. Иногда Оден присаживается в кресло, но и эта неподвижность не имеет ничего общего с отдыхом.

Он зол.

И почти на грани, пусть и сдерживает себя.

— Эйо… — Его голос еще сохранил хрипотцу. А первое время Оден вовсе не мог разговаривать. И выглядел так, будто и вправду туда спускался… или так оно и было?

Лучше не думать.

— Эйо… — Он ложится рядом и обнимает, гладит шею, плечи, волосы. — Эйо…

Оден повторяет мое имя, но вовсе не затем, чтобы я очнулась.

Ему просто нравится.

Мы больше не связаны ритуалом, но меж тем куда более несвободны друг от друга, нежели прежде. И я согреваюсь его теплом.

Однажды у меня получается проснуться совсем, но Оден шепчет:

— Ты спишь. И проспишь сегодня еще час… или два… Брокк будет рядом. Он уже приехал. Твоему брату я доверяю… в какой-то мере. Но то, что сейчас скажу, может быть опасно для вас обоих. Поэтому ты спишь.

Я сплю. И во сне цепляюсь за рубашку Одена, насквозь пропитавшуюся его потом. И запахом. Во сне же подымаю голову, словно невзначай касаясь губами его щеки.

— Ты ведь знаешь, что я ушел бы за тобой?

Знаю. Ты и шел. Я слышала.

— Но я хочу, чтобы ты жила. Поэтому некоторое время мне придется делать то, чего от меня ждут. Король желает меня видеть.

Тот король, чей свадебный подарок едва меня не убил?

Я не знаю, что именно произошло в тот день, да и спрашивать вряд ли рискну, но та боль и та смерть, почти смерть, не были случайными.

— Насколько я понял, он не считает нашу свадьбу законной. Теперь, когда живое железо проснулось.

В нем.

А во мне его — ни капли.

И стальные браслеты — не более чем красивые игрушки. Я все понимаю.

Мне нужно исчезнуть…

— Эйо, я клятву дал. Я не бросаюсь клятвами.

Вот только для королей чужие клятвы мало значат. Это я тоже понимаю.

— Я попытаюсь ему объяснить, но если не выйдет… — Его мизинец снимает с ресниц слезинку. — Есть кое-что, что выше короля. И я найду способ обойтись без него. Но ты должна поправиться. Чем скорее, тем лучше. Обещаешь?

Мне сложно отпустить его.

— Слушай Брокка. — Этот поцелуй непохож на другие. — Он мне нравится… Правда, дерзкий чересчур, но все равно нравится. Он будет тебя защищать.

Склоняясь надо мной, Оден поправляет одеяло:

— Ты моя радость.

Он уходит. Впервые — настолько далеко, что я не слышу. Лежу. Притворяюсь спящей. Сжимаю уже не рубашку, но угол подушки, испытывая одно желание — спрятаться под одеялом с головой.

Главное — не заплакать.

И у меня выходит.

Слушаю часы. И стрекот сверчка под половицей. Время тянется и тянется… Со скрипом открывается дверь, и Брокк садится в изголовье кровати.

— Эйо, проснись. Нам пора…

Он помогает мне сесть. Вытирает лицо влажным полотенцем. Горничную, сунувшуюся было помочь, отсылает. Стянув ночную рубашку, относит в ванну.

— Потерпи, родная. — Брат поливает меня теплой водой, а потом бережно укутывает в махровую простыню. — Знаю, что ты порталы не любишь, но так быстрей.

И безопасней. Но все равно порталы ненавижу.

Я устраиваю голову на его плече:

— Брокк… я тебя люблю.

Мне еще сложно говорить, но я должна, вдруг случится еще что-нибудь и я не успею.

— Знаю, Хвостик. Закрой глаза.

Закрываю. Спать хочется вновь, и сильно.

Меня несут.

Укачивают. Брат напевает колыбельную, какую-то совершенно дурацкую колыбельную… я улыбаюсь. А потом давлюсь слюной.

— Уже все, скоро пройдет. Дыши ртом. Вот умница… с возвращением, Эйо.

Мы смотрим друг другу в глаза.

Я дома.

Снова.

В комнате с огромными окнами, которые сегодня затянуты пленкой дождя. И гиацинты отцвели. А шторы шевелятся, разгоняя пыль и тени.

— Прислугу пришлось отпустить, — оправдывается Брокк. — Он настоял…

Оден?

— Если хочешь знать, он наглый, упертый… и абсолютно сумасшедший.

Ложь.

Оден нормален. Это мир вокруг обезумел, наверное, еще с войны.

— Как долго… меня не было? — В старом доме ко мне возвращаются силы. Их не хватит, чтобы сидеть или, паче того, подняться с постели, но я могу лежать и смотреть на брата.

Говорить.

Брокк отводит взгляд, трет виски, точно пытается решить, имеет ли право рассказывать мне. Я ведь знаю, что ушла далеко, но там и здесь время течет иначе.

— Четыре дня… он четыре дня не замолкал. И никого не подпускал к тебе. Даже меня. — Нижняя губа Брокка обиженно выпячивается.

Четыре дня — это долго.

Наверное.

Поэтому и голос сорвал.

Брат же встает и уходит, недалеко — к подоконнику. Я вижу его спину, сцепленные руки и даже отражение в темном стекле. Вот только выражения лица не разглядеть.

— Он сам едва не издох.

Это признание дается нелегко. Брокк не считает Одена виноватым в том, что произошло. Скорее уж винит себя за неспособность защитить.

— Эйо, держать броню нелегко… я и в лучшие времена часа три-четыре мог… Высшие, конечно, дело иное, но… четверо суток — это даже не предел. Это настолько дальше, что…

…что я услышала его по ту сторону жизни.

— Он от тебя не отступится, это уже все поняли, но… выбор все равно есть. — Брокк все же повернулся ко мне. — Прямое неповиновение королю — это мятеж. В лучшем случае его объявят безумцем и куда-нибудь сошлют. В худшем… Эйо, на него мне плевать.

А мне — нет. И Брокк это понимает.

Он возвращается ко мне и садится рядом:

— Но я не хочу, чтобы пострадала ты. Подумай, пожалуйста. Сейчас я могу увезти тебя за Перевал. Там легко затеряться на полгода… год… или навсегда. Ты очень молода, Хвостик. И боль пройдет, а жизнь продолжится.

И у меня появится собственный дом, небольшой и уютный, с глиняной черепицей, виноградом и черешней.

Размеренная жизнь, почти такая же, как до войны.

Соседи, сплетни и хороший парень, который возьмется провожать на танцы… и с танцев… и однажды предложит стать его женой.

Вот только я уже замужем.

И Брокк это знает.

— Вы оба ненормальные, — говорит он. — Сливок хочешь?

— Хочу.

Но засыпаю прежде, чем он возвращается.

Города меняются медленней, чем люди. И этот остался прежним. Черная река рассекала его надвое, но половины тянулись друг к другу, перекидывая костяные руки мостов, выстраивая нити паромов и лодок. Оден помнил их.

И запах, доносившийся от воды, тяжелый, гнилостный.

Старые дома с узкими фасадами. Скудную зелень, что пробивалась сквозь камень мостовых. Тротуары в трещинах.

Темные витрины. Вывески.

Мальчишек-газетчиков, что силились перекричать друг друга, торговок цветами… дым, тянувшийся от старой верфи, которую не то вновь переоборудовали, не то вовсе меняли.