Он гладит щеки и продолжает говорить, судорожно, тихо, точно опасаясь, что нас прервут.

— Мы принесем клятву, и король примет ее. Затем обычно следует поцелуй… и здесь тебе придется повернуться к королю спиной.

Насколько я понимаю, это крайне оскорбительно.

— Я принесу извинения. Позже.

За плохо воспитанную альву…

— Эйо, потом тебе станет дурно.

— Насколько?

— До обморока. К нам бросятся служанки, и я отнесу тебя в дом. С невестами от волнения всякое бывает… возможно, мои страхи беспочвенны, и я лишь испорчу свадьбу.

Эта свадьба была испорчена с самого начала.

— Эйо, пожалуйста, сделай все, как я сказал.

— Сделаю, но…

Он опять хмурится, недоверчивый мой.

— Скажи, до свадьбы невесту целовать совсем не положено?

— Увы… разве что случай особый…

Особый. Куда уж больше.

Кожа его все равно соленая, как камушки на берегу. Мне нравится ее касаться… а свадьба… предчувствие не исчезло, но я не хочу думать о нем. У нас слишком мало времени осталось на то, чтобы быть вместе. Не хватало тратить его на предчувствия.

Дождь начался задолго до рассвета, и Тора, разбуженная шелестом воды, выбралась из кровати. Она на цыпочках подошла к окну и коснулась холодного темного стекла. Вынув засовы, толкнула створки, которые разошлись с тихим скрипом, и подставила руки дождю.

Теплый.

Ласковый… пока еще.

— Простудишься. — Голос Виттара был хрипловат спросонья.

— Я не хотела тебя разбудить.

— Что-то случилось? — Он подошел и набросил на плечи девушки одеяло, а потом еще обнял.

— Нет… ничего, просто дождь.

Капли ползут по стеклу и подоконнику, по серому камню стены, по винограду, в пятипалой листве которого уже прячутся черные ягоды, маня птиц. Дождь снимет с крыши дома пыль и наполнит оцинкованные трубы водостоков.

— Слушай. — Тора оперлась на грудь мужа. — Он тоже поет.

О том, что осень вступает в свои права.

И тепло вот-вот иссякнет.

Розы в парке почти отцвели, но лужайки останутся зелеными до первого снега. О ночах, которые станут длиннее, и гаснущем солнце.

Но вместе с тем песня дождя приносила странное умиротворение.

Виттар молчал, однако Тора чувствовала, что ему становится легче. В последние дни он был сам не свой. Из-за той ссоры, свадьбы и Одена.

— У тебя никогда не было ощущения, что ты совершаешь ошибку? — Виттар первым нарушил молчание.

— Было.

— И оно оправдывалось?

— Иногда… Иногда — нет.

Прежде Виттар не сомневался в том, что делает. И Торе непривычно было видеть его таким.

— Это… связано со свадьбой?

Девушка замерла. Какое право она имеет спрашивать? Но Виттар не разозлился, только провел тыльной стороной ладони по щеке.

— Да.

Дождь уговаривал не спешить. И Тора прислушалась к совету. Ее муж молчал, и шелест за окном не делал молчание тяжелым.

— Я хочу его защитить. Но я не знаю как и от чего. И надо ли вообще. Он… не видит, насколько изменился.

Виттар сел на пол, и Тора устроилась рядом.

— Конечно, было бы наивно ждать, что он останется прежним, но эта его… одержимость. Зависимость. Это страшно. Я не вижу, где заканчивается его воля и начинается ее. Я вообще не уверен, что он свободен в своих решениях. Ты ведь помнишь, каким он был без… своей альвы?

Неживым.

И Виттар готов был на все, чтобы спасти брата.

Спас, но снова недоволен.

— Может… — Тора подвинулась, уступая место. Растянувшись на ковре, Виттар устроил голову на ее коленях. — Может, все не так, как тебе кажется?

Ночью легко говорить.

Днем бы она не осмелилась, да и Виттар вряд ли стал бы откровенничать.

— Не знаю. Сегодня он мне отписал, что после свадьбы намерен уехать за Перевал. Вот скажи, это разумное решение?

Тора промолчала.

— Его место здесь.

— Почему?

Полумрак менял лицо Виттара, делая черты его мягче, и Тора призналась самой себе, что ей нравится смотреть на мужа. Хорошо бы родился мальчик, вот такой, с упрямым подбородком и светлыми, почти бесцветными глазами.

— Здесь жилы. И если есть надежда, что живое железо вернется, то уходить нельзя. Да и зачем? — Перехватив руку жены, Виттар прижал ее к губам. — Ему ведь всегда нравилось в поместье. Да и мне тоже… возвращаешься на каникулы — и пара недель тишины и покоя. Никто по утрам не будит, хотя привычка все равно остается. Просыпаешься и лежишь, разглядываешь потолок, думаешь ни о чем. А внизу завтрак готов… нормальный, не то что в школе дают. Я оладьи с кленовым сиропом любил до умопомрачения, и чтобы непременно горячие. На кухню пробирался, потому что в столовой скучно было завтракать одному. Оден к этому времени уже выезжал, дел было много, но на меня их не вешали, давали отдохнуть.

Он говорил, и губы касались подушечек пальцев, дразнили.

— Печь старая. И кухарка тоже. Она была поперек себя шире и волосы красной косынкой повязывала. Я даже теперь помню и косынку, и фартук с длинными завязками, которые прятались в складках жира. И еще бадью с тестом… и огромную чугунную сковороду, на которую тесто льется. Печь чадит, жир горит, но оладьи выходят пышные, легкие. Их сразу в миску отправляют. У меня никогда не хватало терпения дождаться, когда они остынут. Хватал горячими, язык обжигал, но так вкуснее…

Наверное, тогда он был по-настоящему счастлив, хотя вряд ли осознавал это. Тора и сама не понимала, пока не лишилась всего.

Счастье — это просто.

Дом. Семья и еще обеды за круглым столом. Окна, раскрытые настежь, — на побережье лето длинное. Брат капризничает, не желая есть сельдерей, но мама настаивает. А отец, глядя на эту обычную, привычную даже ссору, только головой качает. Он тоже сельдерей не любит. И цветную капусту.

А мама требует: овощи полезны…

— Потом возвращался Оден. Куда бы его ни заносило, он всегда выбирался на мои каникулы. Рассказывал о… разном. Учил… с ним у меня получалось лучше, чем с мастерами в школе. Или вот рыбалка… или на деревню бегали. Мать я почти не помню. Отец всегда был слишком занят. Оден же… он самый близкий мне человек. Был.

Виттар все-таки поцеловал раскрытую ладонь.

— А сейчас я не в состоянии его понять. Даже поговорить не могу. Знаю, что надо, но боюсь вспылить, опять сказать что-нибудь не то. И тогда все окончательно испортится.

Прозрачная лужа расползалась по подоконнику.

— Еще король… он кое-что предложил. Лекарство своего рода, и шансы действительно неплохие. Но Оден не согласится. Если же без согласия… я не хочу ему лгать. И причинять боль. Как я ему в глаза смотреть буду? Не простит ведь…

Он сжал руку, точно пытался найти в Торхилд опору.

— Однажды я уже ошибся, и очень страшно. Должен был предупредить… я не хочу повторить ошибку. Оставить все как есть? И он будет сидеть на привязи до скончания дней. Уедет за Перевал… проклятье, он и близко не представляет, насколько там опасно! И чем заниматься станет? Мемуары писать?

— Ты злишься.

— Злюсь. Не на тебя, золотце мое.

— Я знаю.

— Ты не замерзла еще?

— Нет.

А дождь прекратился. Светало. И небо окрасилось лиловым и алым…

— Позволь ему выбрать самому. — Тора не стала сопротивляться, когда Виттар, перекатившись, потянул ее на себя. — Это будет честно. Или хотя бы поговори с ним.

Муж проворчал что-то невнятное.

Иногда он вел себя совершенно непоследовательно. Но Тора не имела ничего против.

Его драгоценная девочка все-таки уснула. Она выбралась из-под одеяла и обнимала подушку, прижав к животу, пока еще плоскому. И Виттар, не удержавшись, прилег на подушку.

Он слышал, как там, внутри, очень и очень быстро стучало маленькое сердце.

Его жена.

Его ребенок.

Его семья.

И Оден — часть этой семьи, что бы он себе ни придумал.

Выбравшись из постели, Виттар поежился: окно осталось приоткрытым, и в комнате к утру стало свежо. Дождь больше не поет… а и вправду пел, нашептывал, уговаривая поделиться тем, чем Виттар никогда ни с кем не делился. Он отвык рассказывать кому-то о своих сомнениях и, пожалуй, если бы не дождь, не ночь, не готовность Торы слушать, промолчал бы.