— Давно тут живете?

— А сколько себя помню, столько и живем. Тихо тут…

И вправду тихо. Исчезли комары, и даже мошки, которым нипочем полуденный зной, куда-то подевались. Ни птичьего гомона. Ни стрекота кузнечиков. Деревья и то молчат.

— Там-то небось все воюют…

— Уже нет.

— Это ненадолго. Всегда воюют. — Дарина остановилась и, сняв косынку, махнула. — Там оно, поле, аккурат за вырубками. Я дальше не пойду. Поглянь, коль не тяжко, а мы уж в долгу не останемся.

Не нравилось мне это место. Было в нем что-то неуловимо неправильное, заставляющее меня пятиться от края поляны.

— Как оно появилось? Поле?

— Да… давненько уже. Мой прапрадед еще расчистил. Крепко корчевать пришлось, да больно землица хороша была. Жирная…

…сухая и серая, сыплется прахом сквозь пальцы.

И я уже знаю, в чем дело.

Но вот хватит ли у меня сил все поправить?

— Распахивали каждый год, верно? И отдыхать не давали? И не подкармливали?

Дарина только руками развела: мол, земли-то мало, каждую пядь у леса отвоевывать приходится. И о каком отдыхе говорить можно?

Пахали. Сеяли. Тянули силы, пока не вытянули до последней капли.

Никто и не заметил первую примету: ведьмины грибные кольца, которые жались к земле. И вторую, когда пшеничное поле разлилось чистым золотом, лишенным привычных вкраплений васильков да ромашек. Сколько от той пшеницы слегло в корчах? Небось сама Дарина ходила к полю с подарками, носила живую птицу, жаб хоронила и пела, заговаривая новорожденное зло.

Не получилось.

— Вымертвень. — Я вытерла пальцы о штаны. — Высосали землю досуха, вот она и переродилась. Теперь силу давать не может, только сама тянет.

И растет. И будет расти, пока однажды не доберется до края деревушки.

Дарина знает, по глазам вижу.

— Помоги, девонька! — Дарина уцепилась за руку. — Помоги. А мы уж не обидим… будь ласкова. Сочтемся по чести. Гусей двух дам, наижирнейших. Сальца. Солонинки. Колбасок домашних. И медок у нас имеется…

Серость распростерлась до края леса.

Уйти?

И бросить людей… Ничего страшного, переедут в другое место. А лес зарастит проплешину, через пять лет, через десять, но убаюкает тварь.

Вот только еда… еда — это аргумент. Сало. Гуси. Солонина. Одену мясо нужно. Он не жалуется, конечно, только я сама понимаю, насколько ему не хватает нормальной еды.

А Дарина, крепко держа меня за руку, продолжала уговаривать.

И я согласилась.

Ну не дура ли?

Я сняла куртку, разулась, отстегнула ножны — железо будет мешать разговору — и, зачерпнув обеими руками серую, крошащуюся землю, высыпала на волосы. Провела ладонями по лицу и, закрыв глаза, сунула руку в переплетение сухих корней.

Отзовись.

Ты далеко. Тебе больно. И ты голодна. Мне ли не знать, что такое голод? Не веришь? Зря… Голод — это когда стираются границы дозволенного. У тех, кто слабее, — раньше. У тех, кто сильнее, — позже. Они сопротивляются, цепляясь за глупые понятия чести и достоинства, потому что всего остального их лишили.

Слышишь мою боль?

Слышишь, обнимаешь руку, не утешая, но предлагая отомстить.

Не получится. Я спою тебе колыбельную. Хорошую, ту, которую пела мне мама… она родом из совсем другого мира, где много камня и железа.

…что стало?

С миром?

…с мамой.

Она умерла. Все когда-нибудь умирают. Но не все возвращаются. И да, я хотела бы оживить ее, но знаю, что это невозможно.

Смеешься? Оплетаешь запястье, поднимаясь выше, пытаешься пробраться под кожу, чувствуя силу моей крови? Пусть так. Мертвым не стоит возвращаться… она бы стала другой, моя мама. Жестокой, как ты. Холодной, как ты. Ненасытной.

Да, как ты.

Что ты говоришь? Я слушаю. Я за этим пришла, чтобы взять твои обиды, если, конечно, меня хватит для них… тяжелые?

Позволь самой решать.

Серая земля, вцепившись в меня, спешит поделиться памятью. А я, стиснув зубы, выдерживаю огненный вал. Пламя принесли в глиняном горшке, а потом выпустили на сухую траву. И деревья кричали, сгорая заживо. Их пепел укрыл землю, но корни держались крепко. Они бы дали молодую поросль, но нет… новой болью — топоры и пилы, медленно перегрызающие жилы корней. Веревки. Лошади. Люди.

Ямы, которые остаются на месте выкорчеванных пней.

И деревянные зубья плуга…

Вымертвень добирается до самого локтя, но я держусь, утешаю, уговариваю забыть о боли, обиде… простить. Глотаю прожитые годы, когда землю заставляли отдавать.

Выжимали до капли.

Уродовали. Лишали разума. И убили.

Люди злые?

Не только люди. Альвы. Псы.

И не только злые. Разные встречаются. Но месть ничего не изменит.

— Прощения, — шепчу, позволяя ему разодрать запястье. И кровь моя льется, мешаясь с пеплом. В ней тоже хватает горечи, которую вымертвень не может не почуять.

…а ты простила, Эйо? Ты убила.

— Не из мести. Чтобы выжить.

…но убила.

— Да. Мне жаль.

Земля молчит. И то иное, разбуженное, в ней разглядывает меня, выискивая нечто, понятное лишь ему одному.

…хорошо.

Пальцы корней разжимаются, но у меня не остается сил, чтобы встать. И я отползаю на четвереньках, добираюсь до черты, за которой начинается живая земля. А Дарина бросается, обнимает, помогает сесть.

— Ну что?

Перед глазами все плывет от слабости.

— Он, — я провожу языком по губе, — он уйдет. Только землю надо накормить… хорошо накормить…

— Накормим, — обещает Дарина и сует в руки флягу из выдолбленной тыквы. — На вот, выпей, альва. Легче станет.

Питье пахнет мятой и ромашкой. Жажда сильна, но…

— Спасибо.

Отказаться мне не позволяют. Жесткие пальцы впиваются в шею.

— Пей, альва, пей. — Дарина прижимает долбленку к губам и поднимает, в горло льется отвар, и, чтобы не захлебнуться, мне приходится глотать. — Вот так… умница…

Ромашка почти заглушает сладковатый вкус гиссовой травки.

— Ты… обещала.

— Я отдам тебе обещанное, — говорит Дарина. — Я не лгунья. С тобой положу.

Я еще успеваю ощутить, как ремень захлестывает ноги. Ощущаю петлю на руках. И теплый плащ, которым меня укрывают.

— Спи, альва. — Шершавая ладонь Дарины приглаживает волосы. — Отдыхай. Ночь будет долгой… — Она подымается. — Я сама вышивала платье. Из тебя получится красивая невеста.

Я борюсь со сном, пытаюсь вырваться из мягкой опасной неги.

Не получается.

И уже сама земля поет колыбельную голосами вызревающих трав. Я проваливаюсь в забытье. И выплываю. Цепляюсь за запахи, за солнечный свет, который вдруг идет на убыль. Я открываю глаза и вижу звезды… одну, две — целую горсть, которую рассыпали над лесом.

Красиво…

И луны полушка.

Две луны. От слез двоится. Я только и могу, что плакать, дожидаясь полуночи. Люди верят, что магия привязана ко времени, а в ритуалах важна точность.

Я не хочу… не здесь. Не так.

За что?

Кому она отдаст ту, другую роль? Сыну? Мужу? Брату? Или кому-то, кто, исполнив предназначение, останется со мной на поле? Землю накормят не только моей силой, но и свежей кровью, так вернее.

И когда между мной и луной встала черная тень, я захрипела.

— Нельзя, — тень с легкостью подняла меня на руки, — верить людям.

И нелюдям тоже. Но если бы я могла, обняла бы Одена.

Оден успешно подавил первый порыв догнать Эйо.

Она знает, что делает.

Но на сердце было неспокойно. Одно дело — лес, где кровь альвов — на этом нюансе Оден старался не заострять внимания — защитит, и совсем другое — люди. Дождавшись, когда запах истончится, Оден отправился по следу.

Он шел осторожно, и лес в кои-то веки не торопился воспользоваться случаем. Оден уже успел усвоить, что местные леса его несколько недолюбливают.

Не в этот раз.

Возможно, люди не нравились лесу куда сильней, чем Оден. И сороки поспешили предупредить о близости жилья. Запах дыма стал отчетливей. Пожалуй, еще немного — и Оден поймет, какие именно дрова сгорали в очаге…