Думай, Эйо… силы еще есть, хватит, чтобы пустить белую змею под ноги охраннику. Он не увидит, но почувствует.

Почувствовал.

Отпрянул. Оглянулся и отступил. Всего на шаг, но гроза, поддавшись искушению, бросилась по следу моей силы. Сухо щелкнула молния. Близко. Еще ближе… и белая гроздь расцвела в воздухе на расстоянии вытянутой руки.

Завизжали лошади. И кучер, матерясь так, что я услышала сквозь громовые раскаты, натянул поводья. На долю секунды воцарилась тишина, а мир стал медленным, размытым. Я видела, как охранник разворачивается, поскальзываясь на камнях, падая на четвереньки, подымается, бежит прочь… Трясут мокрыми гривами кони, грозя порвать тонкую нить поводьев. Карета покачивается. Ворота почти открыты… и у меня есть несколько секунд.

Бегу.

Под прицелом ледяных капель. Уже не думая ни о чем, кроме этой кареты, моего единственного шанса на спасение. Успеть… я должна успеть… и на последнем шаге падаю, сбивая ушибленные ребра в кровь, ныряю под дно и цепляюсь руками и ногами за опорную раму.

Мне снова повезло, что она есть.

С протяжным скрипом проворачиваются колеса. Днище экипажа покачивается. Рама скользкая, но я сжимаю пальцы, понимая, что стоит отпустить — и все…

Лошади берут с места в галоп.

Держаться. Во что бы то ни стало держаться.

Иначе — смерть.

Подо мной — горбатая мостовая, омытая дождем. Колеса выбивают искры, заставляя подтягиваться, жаться к шаткому днищу. Я не знаю, куда еду и как долго поездка продлится, но просто держусь. Цепляюсь. И умоляю себя же потерпеть. Немного… и еще немного… и секунда к секунде… дорога становится лучше. Кони замедляют бег.

Карета останавливается.

Я слышу голоса и еще плотнее вжимаюсь в днище, хотя не чувствую ни рук, ни ног. Сколько вишу? Самой кажется, что долго, возможно, целую вечность, но на деле вряд ли больше нескольких минут. Падаю в лужу, и холод заставляет двигаться дальше.

Я выползла из-под кареты и обнаружила, что стою на заднем дворе особняка, который, несмотря на несколько непривычный ракурс, весьма неплохо мне знаком: меня вернули к дому наместника.

Двор заполнен экипажами.

Сквозь пелену дождя — гроза отступила, бросив тучи, — желтели окна дома и редкие цветы газовых фонарей, защищенных от воды стеклянными колпаками. Все это выглядело таким мирным… Наверное, если подойти ближе, я услышу музыку. А вдруг среди теней, что мелькают за витражными стенами, узнаю знакомую? И не потому ли стою, уставившись на этот растреклятый дом, вместо того чтобы сбежать?

Оцепенение длится недолго. Я отступаю, прячась среди карет. Лошади меня не боятся, а люди, спрятавшиеся от дождя под безразмерными плащами, не замечают.

Даже хорошо, что я сюда попала. Если королевские ищейки сумеют взять след от тюрьмы, то здесь, на этом дворе, наверняка его потеряют.

Очередной экипаж перегораживает путь. Я замираю.

Он похож на остальных, брат-близнец в черной лаковой шкуре, по которой стекают потоки воды, грозя смыть и позолоту. И герб на двери — что клеймо. Я не верю собственным глазам и, забыв про осторожность, тяну руку, касаюсь этого клейма. Белое поле, разделенное на четыре части. Алая звезда. Черный полумесяц. И разрезанное пополам древо.

Я видела этот герб.

Над дверями старого особняка.

И на посуде.

На фамильных портретах.

На старом перстне, который дед носил, не снимая… я видела этот герб столько раз. И, увидев снова, испугалась: вдруг я придумала его? Вот именно здесь, от отчаяния и страха?

Пальцы говорили, что глаза не лгут.

Решение следовало принимать быстро, пока меня не заметили. Забраться внутрь? Там тепло, теплее, чем на улице. Нет. Герб рода еще ничего не значит, любой из сородичей может воспользоваться экипажем. Да и в карете, вполне вероятно, укрылся лакей… камердинер… паж…

Не важно кто, но он закричит и…

Нет, я не готова потерять этот шанс.

На мое счастье, задний ящик был не заперт и пуст, маловат, но если свернуться калачиком… и теплее будет. Я заползаю и падаю на жесткое дно, сворачиваюсь и лежу, обняв мокрый грязный тюк с одеждой. Как только его не потеряла?

Холодно.

Боль возвращается. Урывками. Кусками. Клочьями. Пальцы судорогой сводит, они вообще распухли и перестали двигаться. Меня знобит. Кажется, сознание вот-вот ускользнет, но я цепляюсь за него, как за ту виноградную лозу.

И дую на руки, пытаясь хоть как-то согреться, но все равно проваливаюсь в небытие, потому что, когда прихожу в себя, обнаруживаю, что карета движется. Скрип колес. Покачивание, почти как в колыбели, и снова тянет сомкнуть глаза… нельзя.

Мне надо увидеть того, кто в карете.

Мне надо…

Ехали долго. Или просто время вновь растянулось, я лежала, повторяя про себя детскую считалочку. Сбивалась. Начинала снова. А мы все ехали и ехали… и когда приехали, я просто не смогла остановиться.

Надо закрыть рот, пока меня не услышали, я пытаюсь, но не получается.

Руки не слушаются.

Похоже, поздно. Кто-то идет. Останавливается.

Крышка поднимается с оглушительным скрипом, и я все-таки прикусываю язык. Перед глазами двоится желтое пятно — это лампа. Тот, кто прячется за ней, меня убьет.

Или прогонит.

Или вернет в тюрьму… на что я надеялась?

Пятно отодвигается в сторону, и такой знакомый голос нерешительно спрашивает:

— Хвостик?

Надо ответить, но я не могу. Мне слишком холодно и страшно. Но ответ не нужен.

— Хвостик, жила предвечная! Как ты… Неважно. Все хорошо.

Плохо.

Меня тянут, а я не в состоянии пошевелиться. Деревянная кукла или, точнее, ледяная.

— Это я, ты узнаешь меня? Ты ведь узнаешь меня, правда?

Конечно, как я могу его не узнать. Я бы ответила, но сил нет.

— Тише. — Брокк держит осторожно и как-то неловко, но я только и могу, что прижаться к нему. Вдруг понимаю, как я выгляжу: мокрая, грязная… голая… в синяках и в крови. — Тише, маленькая моя, не бойся… сейчас позовем врача.

— Нет.

Я должна ему сказать.

Вдруг он не захочет связываться с беглой преступницей?

И я говорю, сбиваясь, про следствие, про тюрьму, про побег, про то, что гроза и камни, что холодно очень. И еще — что я не хочу доставлять ему проблемы. Я отогреюсь и уйду.

А Брокк все уговаривает немного потерпеть.

— Закрой глаза, — просит он.

Я подчиняюсь. Становится вдруг плохо, настолько плохо, что меня буквально наизнанку выворачивает.

Жаль. Ужин и вправду хорошим был.

— Так бывает после перехода. — Брокк даже сейчас не отпускает меня. — За Перевалом тебя не найдут.

За Перевалом?

Перевал закрыт, так мне сказали…

— Не всем он нужен. Эйо, сейчас мы тебя искупаем, ладно? А потом я все-таки позову доктора.

Я не хочу…

— Так надо, Хвостик… я слишком долго тебя искал, чтобы потерять из-за глупой простуды. И нечего бояться. Ты вернулась домой.

И только сейчас я поняла, где нахожусь: в старом особняке.

Я и вправду вернулась домой.

И мой брат меня любит. Кажется, я произнесла это вслух, потому что Брокк серьезно ответил:

— Конечно. Разве могло быть иначе?

Виттар научился двигаться осторожно.

Живое железо затягивало раны, но их было слишком много. Королевский доктор, прочно обжившийся в доме, раз за разом повторял, что спешить не следует.

А Виттар ненавидел себя за слабость.

Пройдет.

В первый день он и глаза-то с трудом открыл, просто хотел убедиться, что нос не обманывает и Тора рядом.

Рядом. Лежит на самом краешке кровати, сунув ладони под щеку, дремлет, только ресницы подрагивают… Он, очевидно, отключился, потому что в следующий раз Тора уже сидела. В ее руках была книга, и девушка что-то читала, Виттар не понял, что именно, но сам звук ее голоса, запах, родной, близкий и уютный, успокаивали.

И он снова закрыл глаза.

На этот раз сон был долгим, но неглубоким. Сквозь него Виттар слышал голоса, чувствовал боль в истерзанном теле, которое не должно было жить, но жило, дышало, кровило… это тело перевязывали и обмывали, поили горькими отварами и какой-то на редкость мерзостной кашей, в которую наверняка добавляли лауданум. Виттар проваливался в забытье.