Нельзя поддаваться, Эйо.

Было больно, а будет еще хуже. Сказки, они только в книгах выживают.

— Я пока и сам не понимаю, что произошло. — Он касается лбом моего лба. — Все плохо, да?

— Не знаю.

Лихорадка прошла. Мне было душно, жарко, но этот жар не шел ни в какое сравнение с прежним, изнуряющим, обессиливающим. Наверное, это как-то связано с тем, что кожа Одена холодна, и я, прижав ладони к его груди, не столько отталкиваю его, сколько делюсь теплом.

Это длится долго, пожалуй, чересчур долго. Мы просто лежим. Просто рядом. Просто смотрим друг на друга. А в сумме получается что-то невероятно сложное, непонятное пока.

— Ты сможешь встать? — Оден уступает и разжимает руки. — Или хочешь остаться в постели?

— Я хочу узнать, что происходит.

И выбраться из кровати.

Она большая, но нам двоим в ней будет тесно.

Сажусь. Голова кружится-кружится, и я, пытаясь удержать ее, сжимаю пальцами виски.

— Не спеши. — Оден придерживает меня за плечи. — Я позову кого-нибудь?

— Нет.

Я сама.

Встану. Пол теплый. Пусть и каменный, но под камнем наверняка проложены трубы, по которым идет горячая вода. Справлюсь со слабостью и сделаю первый шаг. Оден держится рядом, но не мешает.

— Ванная комната — там. — Он открывает дверь.

Камень и снова камень. Прорезь окна и витражи с бабочками, которые как-то не увязываются с Оденом. Хочется спросить, почему бабочки, но я прикусываю язык.

Какая мне разница?

Ванна утоплена в полу, и даже не ванна — небольших размеров бассейн, отделанный зеленым и белым нефритом. На полу — узор из водяных лилий. И узор этот повторяется на массивных каменных чашах, что низко свисают. Из серебряных львиных голов, оцепивших бассейн по периметру, льется вода. Звук ее нарушает молчание, и я присаживаюсь на бортик.

— Давно ты очнулся?

— Вчера. — Оден садится рядом. Мог бы вспомнить о манерах и выйти. — Вечером. Я не хотел тебя будить.

Если вечером, то он наверняка способен ответить хотя бы на некоторые мои вопросы.

— Как я здесь оказалась?

— Виттар принес. Мой брат.

— А Брокк?

— Насколько я понял, они немного не сошлись во взглядах. Виттар вспылил. И твой брат вынужден был уйти.

Очаровательно.

Если не смотреть на Одена, то разговаривать легче, нет ощущения, что от меня ждут чего-то, что я неспособна дать.

— Эйо, никто не будет удерживать тебя силой. Ситуация была… нервная. Ты сгорала. Я замерзал. И получается, что мы должны находиться рядом.

Вода подбирается к пальцам ног, она разноцветная, разукрашенная и преломленным витражами солнечным светом, и самим бассейном.

Сгорала я?

Да. И Одену, судя по его виду, пришлось нелегко. Теперь и ему, и мне легче. И что сказать?

Находиться рядом?

Насколько рядом?

— Лето почти закончилось. — Он сам заполняет пустоту между нами. — Еще неделя осталась…

Это выходит, что я… месяц? Полтора почти? И осталась неделя? От всего длинного лета?

— Я скажу, чтобы подали завтрак. — Оден поднялся. — Эйо, пожалуйста, если чувствуешь, что не справляешься сама, то позови. Не меня — так служанку. Вот шнур. — Он вкладывает мне в руку витую ленту с массивной кисточкой на конце. — Или просто если понадобится что-то.

— Моя одежда.

— Конечно.

Вода горяча, и я просто лежу, позволяя ей избавить меня от грязи. Собственное тело становится легким, невесомым почти, и если закрыть глаза, то легко представить, что нахожусь я вовсе не в бассейне чужого дома, но где-нибудь на берегу…

Или в чаше, где открываются горячие ключи, которые выносят серую грязь…

В той чаше хватило бы места двоим.

Та чаша осталась позади, вместе с дорогой и всем, что в дороге случилось. И что бы ни привело меня в этот дом, он так и останется чужим.

А Оден?

И я?

Притвориться, что все как раньше? Но это ложь. А что тогда правда?

— Эйо, — тяжелая ладонь легла на волосы, — ну кто спит в ванной? Это небезопасно.

— Зато приятно.

Не хочу соглашаться сугубо из упрямства, пусть и назовут его детским. А вода остыла и уходит, с шумом исчезая в железных трубах дома.

— Вставай.

Меня заставляют выбраться на бортик бассейна.

— Не упрямься, — спокойно говорит Оден, когда я пытаюсь оттолкнуть его руки. — Я не трону тебя. Если ты не захочешь.

— Я сама.

Губку и мыло он все-таки отдает, но не уходит, наблюдает. И когда мыло попадает в глаза, фыркает, словно давая понять, что это меня высшие силы за строптивость наказали.

И поливает из ковшика горячей водой.

— Я захлебнусь.

— Я не позволю, — возражает Оден, набрасывая на плечи пушистое полотенце. Вытирает сам, бережно, разминая затекшие мышцы. Слабость уходит. — Вот и все. Сейчас поешь, и станет совсем хорошо.

Одеваюсь я сама, но под бдительным присмотром.

И да, одежда — моя, я помню ту портниху, которая ее шила и еще ворчала, что приличные девицы из приличных семей не носят подобное. Алые бриджи и белая рубашка с кружевным воротником. Алый жилет, отороченный золоченым шнуром. И два ряда крупных золотых пуговиц.

— Что-то в этом есть. — Оден обходит меня по кругу.

Сам он одет просто, по-домашнему, но видно, что и рубашка, и вельветовая куртка слегка великоваты. Меня тянет потрогать ткань и разгладить вон ту складочку на плече. А еще лучше — спрятаться под эту куртку, обнять его и стоять долго-долго… просто так, без причины.

Мало мне было?

Похоже на то…

Стол накрыт на двоих. Розы. Вазы. Белый костяной фарфор. И столовое серебро во всем его многообразии… Пересчитав вилки, ложки и ножи, я пришла к выводу, что подобные завтраки не для меня. Манеры не настолько хороши, чтобы получать удовольствие от этого церемониала, странно, что за спиной не выстроилась когорта лакеев.

— Что не так?

Он издевается? Непохоже.

— Меня, конечно, учили… — я подняла вилку о двух зубцах, — но не так чтобы очень старательно… и я кое-что помню… но, боюсь, воспитание мое далеко от идеального…

— Эйо, — Оден сдвинул серебро на край стола, — не думай о всякой ерунде. Просто поешь, ладно?

Ем. Благо я, оказывается, зверски голодна, а повар превосходен. Пресные корзиночки с паштетом из гусиной печени. Тончайшие блинчики с кремовой начинкой. Перепелки в меду. Полупрозрачные ломтики семги, завернутые в листья салата. Терпкий соус. Кунжутные крендельки, которые полагается размачивать в мясной подливке.

Оранжерейная клубника со сливками.

Пирожные.

Горячий шоколад…

Пожалуй, завтрак почти примирил меня с жизнью, настолько, чтобы заговорить. Но из всех вопросов, которые следовало бы задать, я выбрала самый бессмысленный:

— Я тебе больше не… противна? — Я не могу не смотреть на Одена. И то, как он болезненно хмурится, поджимает губы, словно запрещая себе говорить о чем-то, пугает.

И боюсь почему-то не его, но за него.

— Ты никогда не была мне противна, Эйо. — Он встает. И спиной поворачивается, собака упрямая. — Я не мог смотреть на тебя, потому что видел не тебя, но королеву.

— А теперь?

— Теперь…

Отросшие волосы он собирает в хвост, забавный такой, короткий и пушистый. А над ушами подшерсток выбивается светлым пухом.

— Я думал, что потерял тебя. Навсегда, понимаешь? То, что произошло в Долине…

— Не надо. Пожалуйста.

Я не хочу об этом говорить. Вспоминать. Выслушивать оправдания. Или объяснения. Что изменится?

Мне было страшно.

И плохо.

Я не желаю, чтобы однажды все повторилось. А это случится, если я хоть на миг забуду правила игры. Сейчас мы нужны друг другу. Но как надолго? И что будет после того, как необходимость отпадет?

— Как скажешь. — Оден кланяется и протягивает конверт. — Тебе просили передать.

Письмо?

Знакомый герб на печати заставляет сердце забиться в ускоренном ритме. Брокк! И если так, то… то надо ли открывать? Он обещал, что не отдаст меня никому, но я в чужом доме.