И мне стоило бы присвистуть. Но я никак не могла понять:

— Но как тогда картина могла попасть в музей? Зачем? Откуда?

— Я думала над этим. И единственное, что мне пришло в голову: её здесь спрятали. Похитили и спрятали. До лучших времён.

— Но ты же говоришь, что в списках краденого картина не значится.

— Это если Национальный музей Лондона или Лувр ограбят, будет скандал, пресса, полиция, поиски. А когда из особняка какого-нибудь миллиардера вынесут десяток другой ценных лотов, я думаю, в лучшем случае он наймёт частного детектива, чем озвучит на весь мир своё имя.

— Но ты его знаешь? Настоящего владельца Ван Эйка?

— Нет, конечно. Но я знаю, что ценителей, кто купили бы его за те деньги, что он стоит, в мире не больше двух десятков. И это не Шахманов.

— Но ты их знаешь?

— Нет. Но их знают в той неслучайной горстке людей, что приглашают на показы к Разумовскому.

Я замерла.

— То есть Шахманов просто посредник?

Мама кивнула. А потом ей снова позвонили, и она отвлеклась. Да и мне было пора, потому что, кажется, я поняла…

— Мам, ты сказала, что подобное вы уже проходили. Что именно? Найденный в музее, ценный, но неучтённый экспонат? — спросила я на следующий день.

Всю ночь я просидела на полу в библиотеке. И до кровавых зайчиков в глазах пялилась в ноутбук, разыскивая информацию по Шахманову, Разумовскому и Куккуку заодно.

Нет, Куккука я в свой список не внесла. Его и правда было жалко — он стал известен только потому, что из него «делали» Шишкина. А вот братья Ван Эйк были вписаны мной в одну карточку с двумя полотнами Вермеера, пучком волос Наполеона (надеюсь, не лобковых), что он подарил своему камердинеру, редкой монетой в десять центов, скрипкой, портретом некой обширной обнажённой дамы, китайской вазой и словно вскользь упомянутых Рембрандта, Мане и Дега — всего восемнадцать предметов, похищенные сорок лет назад и уже тогда оценённые более чем в полмиллиарда долларов.

Они все считались безвозвратно утерянными, пока двадцать лет назад целлюлитная дама не была продана за двадцать миллионов, словно вынырнув из небытия на аукционе Бонхамс. Мне удалось найти старую заметку, что освещала это событие.

«Конечно, ничего из ряда вон выходящего, да и дама, возможно, была не та: британский художник любил писать натурщиков больших размеров и вообще ещё жив, но…», — написал автор статьи. А далее была ссылка на фото британской газеты, вскользь упомянувшей похищение. Они скупо, через запятую и перечислили экспонаты, без подробностей, не все, и так же скупо пособолезновали владельцу: Александр Вальд потерял при ограблении сына. Чёрно-белое фото мальчишки лет семи, которого то ли задушили, то ли сам он задохнулся, прячась в пыльной портьере, увидев похитителей, тоже прилагалось. В официальном отчёте полиции указали асфикцию. На попытках разобраться в медицинских терминах удушения (странгуляционное, компрессионное, обтурационное) меня вчера и срезало.

— Экспонат? — мама хлопнула дверцей холодильника и села, так ничего и не достав.

Она сегодня была какая-то растерянная или задумчивая. Но на мой вопрос «Что случилось?» отмахнулась, не захотела делиться.

— Давно, лет двадцать назад в нашем музее случилась одна история. Не нашумевшая. Скорее, наоборот, её очень старались замять, — вздохнула она. — Тогда в секции нумизматики шла инвентаризация монет Византии. Более двенадцати тысяч экземпляров решили описать, сфотографировать и сделать электронный архив по аналогии с Британским музеем. Наши молодые специалисты как раз вернулись оттуда со стажировки. Ну и одна из сотрудниц, выпускница магистратуры Бирмингемского университета, куда отправляли наших особо талантливых студентов, устав возиться в тесной комнатушке архива, забрала часть коллекции домой. И никто бы не заметил никакой пропажи, да пропажи и не было. Просто девочка приболела, а к тому времени как вышла и принесла эти медяшки, которым рубль цена в базарный день, уже разразился скандал. Стали выяснять — ничего и не пропало. Но нарушение же! Нельзя оставить так, тем более до главного руководства дошло, девчонку чуть не с собаками по городу разыскивали. Её хотели уволить, но она сама заявление написала, бедняжка. И ушла. Говорят, даже фамилию сменила. Но может, просто замуж вышла.

Девушка. Двадцать лет назад. Британский музей. Бирмингемский университет. Наследие древней цивилизации, Византии… щёлкало у меня в голове, словно костяшки старых деревянных счёт, ложась одна к одной. В плюс.

— А в чём тогда скандал? Если ничего не пропало? — открыла я свой блокнот, резко покрываясь холодным потом. Это же не может быть совпадением?

— Тогда ведь одной Византией не ограничились, — вздохнула мама, посмотрела на лежащий на столе телефон, словно ей надо было позвонить, но передумала. — Стали всю нумизматику переписывать. Все эти чёртовы ордена, медали, драхмы, свинцовые печати, запонки с масонскими символами — более миллиона единиц. И среди них, будь они все неладны, откопали какую-то американскую монету позапрошлого века. Признали её шибко ценной, давай запросы слать по своей находке. Вот тогда мы горя и хапнули…

Я сглотнула. И, если бы стояла, то сейчас, пожалуй, села бы. Уставилась в свой блокнот, потом в телефон. И как в итоге замяли чуть было не разразившийся международный скандал, признав фальшивкой и ошибкой музейных экспертов прототип десяти центов, созданный монетным двором США, что так и не был пущен в обращение, прослушала в пол уха.

— Эта монета? — показала маме, развернув к ней экран.

— Похоже, — прищурилась она, разглядывая тётку с распущенными волосами на аверсе.

— Тридцать миллионов долларов, мам, — прочитала я пояснение, — именно за столько одна из таких монет ушла в коллекцию частного покупателя несколько лет назад. А всего их было выпущено не больше десятка. Я стесняюсь спросить, что сделали с вашей?

— Выкинули, — кашлянула она и всё же потянулась к телефону. — Я же говорю. От греха подальше кинули в печь музейной котельной и… всё. Если я заикнусь про Ван Эйка, боюсь, его ждёт та же участь.

— Мам, — остановила я её руку, — а фамилия той девочки, что уволили, случайно была не Вересова?

— А ты откуда знаешь? — подняла она на меня глаза и передумала звонить. — Да, Аллочка. Алла Вересова. Хорошо её помню. Так она потом и уехала. Благо сейчас всё оцифровано, можно в любой точке мира жить и работать, а хорошие редкие специалисты, как она, востребованы всегда.

И вот теперь, кажется, я точно поняла, что к чему.

Частные коллекционеры. Узкий закрытый круг ценителей антикварного искусства. Уникальные коллекции. Бандиты. И как там сказал Илья Витальевич Любимов? Доходность и оборот сравнимый с алкоголем и лекарствами?

— Мам, пару минут мне ещё удели, хорошо? — перехватила я очередной её взгляд на телефон. — Скажи, а в запросах Модеста Спартаковича, что носит очки Картье с пантерами, случайно не было, — я открыла блокнот. — Пряди волос Наполеона?

Мама улыбнулась.

— И много за них дают?

— Не очень, — я посмотрела в свой телефон. — Гугл говорит миллион рублей.

— Тогда нет, — открыла она морозилку и положила на стол пачку масла. — Хотела ж сегодня к вечеру торт постряпать, а масло забыла достать. Да что-то уже и не хочется.

— А что было у Шахманова? — не унималась я. — То, что тебе показали?

— Как же тебе объяснить, — села она и ткнула пальцами замороженное в кость масло. — Картины. Пять штук. Но их даже подделками назвать нельзя, хотя меня пригласили якобы подтвердить подлинность, поэтому поддельными я их и назвала. Но это просто копии. Довольно тщательные, в оригинальном размере и очень талантливо выполненные. Вот знаешь, если бы не было сейчас фотографии, или нельзя было бы что-то сфотографировать, то примерно так картины и нарисовали бы с оригинала. Так во всех музеях мира студенты рисуют. Стоят и малюют на своём холсте какого-нибудь Шишкина.

— Вот дался тебе этот Шишкин! И что за картины?