- Нет, мил человек. Жду, когда митрополит мне примет. Там и кваса, и сбитня откушаю. А ежели с тобой пойду, то опять тут сидеть да печься на солнышке.

- Я угощаю.

- Спасибо, я воздержусь.

- Я настаиваю. Я не могу своего друга оставить на солнцепеке без освежающей влаги.

- А…

- Ты хочешь меня обидеть отказом?

- Я же сказал уже, что жду, когда митрополит освободиться. Дела церковные. И рад бы, да… - развел руками священник.

- Он не освободится, пока ему не разрешат.

Отец Афанасий вздрогнул от этих слов, но едва заметно. В остальном же он остался таким же усталым и несколько хмурым священником, погруженным в свои думы. Но этот облик удержать ему оказалось непросто, потому что он наконец понял, КТО им заинтересовался. И это было ожидаемо. Рано или поздно, ОН должен был вмешаться.

- Ну так что, пойдем?

- А квас хороший?

Собеседник на это расплылся в улыбке и, не выдержав, хохотнул.

- Ну разумеется! – сказал он. Встал и поманил отца Афанасия за собой.

Идти пришлось недалеко. Подворье митрополита ведь находилось в кремле. Поэтому пяти минут не прошло, как священник вошел в царевы палаты. Насчет кваса его, кстати, не обманули. Прямо с порога угостили. Холодным, с ледника, что немало подняло его настроение и освежило мысли.

Очередной проход.

И вот Афанасий вошел в небольшую комнату с узким оконцем. Здесь горели три масляные лампы, обеспечивая приемлемую освещенность, достаточную для чтения.

Небольшой столик. Раскрытая книга, по которой палочкой водил высокого роста мужчина. Суховатый, но широкий в плечах и с мышцами заметными, что выдавали в нем если и не бывалого воина, то человека явно воинского сословия.

Чисто выбритая голова его была прикрыта маленькой расшитой шапочкой. Лицо несколько удлиненное, украшенное снизу густыми вьющимися усами с бородой рыжего цвета. Но не яркого оттенка, а скорее в сторону каштана с легкой чернотой. Эта растительность скрывала достаточно массивный, выступающий волевой подбородок. Но отец Афанасий смог его угадать. Массивный нос орлиного профиля, был, наверное, подходящим для такого лица, но на вкус Афанасия длинноват и великоват. Тонкие, плотно сжатые губы прекрасно сочетались с носом и давали ощущение не самого приятного в общение человека. Едкого что ли. Хотя, возможно, это было ошибочным ощущением из-за опущенных уголков губ в этакой гримасе легкого отвращения. Образ дополняли ярко голубые глаза – проницательные, умные, но в тоже время жесткие, холодные и уставшие что ли. Эффект этот усиливало еще и то, что глаза были глубоко посаженными и небольшими с некоторой асимметрией – левый был несколько больше правого[1].

Не красавец, прямо скажем. Но очень яркая, легко запоминающаяся внешность. Которая дополнялась каким-то подсознательным ощущением умного до ядовитости и крайне опасного человека.

- Доброго дня, отче, - произнес этот человек. И голос его, несмотря на ожидания отца Афанасия, оказался довольно приятен. Баритон нижней тональности. Весьма насыщенный и громкий, заполнивший все помещение без особых усилий. С таким только в поле армией командовать.

- И тебе доброго дня, Государь. – с поклоном ответил священник.

- Присаживайся, - кивнул Иван на лавку у двери.

И отец Афанасий присел с огромным облегчением. Он впервые не только общался с царем, но и видел его. Как-то не доводилось раньше. Отчего он немало переживал, особенно в свете того, что его патрон сотворил в Туле… его собственными руками…

Иоанн свет Васильевич славился тем, что любил нередко принять человека даже самого низкого сословия. С тем, чтобы пообщаться с ним и попытаться разобраться в том, что же на самом деле творится на местах. Вот он и притащил священника, сразу как узнал о его прибытии.

- Как твое самочувствие? – начал царь издалека.

Священник напрягся, растерявшись с ответом. Ему показалось, что вопрос с подвохом. Поэтому…

- Боишься меня?

- Да, государь, - невольно согласился отец Афанасий. – Оттого и теряюсь.

- Хорошо. Не буду тебя терзать, сразу к делу перейду. Расскажи мне, что произошло в Туле.

- По весне нынешней?

- Да.

И отец Афанасий поведал. Искренне вывалив все, что знал. Потому как чувствовал вину и прямо предвкушал, что в случае чего разговор продолжится в подвале, на дыбе.

- И что, этот Андрейка, читать-писать умеет?

- Да, государь. Но он самоучка. Ни псалтыря, ни часослова не ведает. Как и супружница его. Но ее он сам учил.

- Тоже без псалтыря и часослова?

- Истинно так.

- Это действительно он удумал и песню эту, и возглас?

- Какой возглас государь?

- Латиняне сие зовут девизом. За веру, царя и отечество! А песню, думаю, ты и сам догадываешься какую.

- Ты очень проницателен, - кивнул священник. – Истинно так, догадываюсь. Да, их удумал Андрейка. Возглас сей – перед смертоубийством Петра Глаза, который с него деньги вымогал. А песню – по пьяному делу, когда с твоим слугой гулял по Туле.

- А лампу и, как сказывают, печь?

- Тоже он. Андрей вообще славен умом быстрым, чудного рассуждения. На обычные вещи смотрит и видит иной раз то, что другие не примечают. Да и действует не по-людски. Но от того, ни сколь не хуже. Например, отправился он после смотра в поместье, коим ранее отец его владел. И вместо того, чтобы заняться посевом репы той же или еще какими подобными делами, он за крепостицу взялся.

- За крепостицу? – переспросил царь, подавшись вперед. Его это немало заинтересовало.

- Да. И в четыре седмицы ее силами своих людей поставил. Малую. Как он сам сказывает – из говна и палок. Вал отсыпал. Ров перед ним выкопал. Башенки малые повтыкал. И мосток подъемный соорудил, что как дверь. И очень не зря. Потому как уже успел принять и побить на сей крепостице две дюжины татей.

- Много ли у него людей?

- Восемь мужей. Два холопа бывших из крестьян, что он взял себе в послужильцы. Их на смотре не допустили, посчитав кошевыми, но он твердо стоит на своем. Два бобыля. Нищий, что увязался за ним. Кузнец разорившийся с семьей. Да плотник безногий, который с артелью более работать не мог. Ну и бабы с детишками. Он себе трех вдовушек взял мыть да готовить, при которых дети малые имелись из разоренных татарами сел да деревень.

- А где та крепостица стоит?

- Чуть в стороне от Муравского тракта, что на Тулу идет. На правом берегу реки Шат, которая впадает в Упу текущую в Оку. На лодке – день, край полтора пути от Тулы.

- И что, татары там шалят?

- А как им не шалить? Крестьянам почти закрепиться и не выходит. Чуть обживутся – вот и злодеи. Рубят, губят и в полон угоняют всех, кто по лесам да оврагам не сховался. Крестьян отца Андрея – Прохора, так и побили. Посему, мню, он и стал ставить такую крепостицу. На нее даже если десяток татар наедет, что рыщет по округе в поисках чем поживиться, зубы обломает. А внутри крестьяне смогут укрыться, когда они у него появятся.

- Добре, - кивнул царь. – А что там произошло с краской? Он ее тоже удумал как делать?

- Кхм. Сказывает, что наследство отца.

- А ты сам, что думаешь?

- Как же ту краску делать то? Скорее, если добывает, то торговлишку тайную какую ведет. В обход мыта.

- А деньги у него откуда на такую торговлишку? Он ведь продавал вам ее за сущие копейки. А полгривенки так и вообще подарил. Дурная торговля. Не так ли?

- Так и есть, дурная.

- Значит не знаешь?

- Государь, сам бы и рад узнать, да скрытен Андрей. И я его понимаю. И вину за собой в том чувствую. Слишком уж на него много горя сразу навалилось. И отец погиб, и все вокруг попытались с него последние копейки вытянуть, да самого паренька в оборот взять. Иной бы поддался, а у этого шерсть дыбом, рычит. Петр Глаз вон попытался его обломать и жизни лишился. Мню – довели мы его до крайности сами. Нужно было мне больше в его жизни участвовать, взять под свою опеку и не доводить до греха.

- Рычит? Шерсть дыбом? – усмехнулся царь. – А слышал, что его волколаком кличут?