Так что выданное жалованье, если я его не пропил раньше, должно всё ещё быть где-то у меня. Татары у меня никаких денег не отбирали, хотя обыскали тщательно.

— Дядька! — позвал я, надевая куяк в своей светёлке. — А деньги у меня есть, не знаешь?

— Как же! — хмыкнул он. — Четыре рубля! В куяке зашиты, в подкладе. Да у меня часть на хранении.

Я мысленно похвалил Никиткину предусмотрительность. В здешних ценах я пока вообще не ориентировался, но представлялся мне рубль почему-то большой золотой монетой, как положено, с двуглавым орлом на реверсе. Реальность оказалась куда прозаичнее.

Куяк, то есть, стёганку с нашитыми сверху железными пластинами, я за особо ценный предмет не считал, бросая его где попало. Как оказалось, зря. В нём оказалось зашито почти двести грамм мелких серебряных монеток-чешуек с копьеносцем на аверсе и буквами на другой стороне. Будь татары хоть чуточку понастойчивее в обыске, или если вдруг кому-то из них понравилась бы моя броня, то плакали бы мои денежки. С другой стороны, кошель с деньгами отобрали бы совершенно точно.

Потемневшие от окисления серебряные копейки выглядели максимально разношёрстными, но обрезков среди них не было. Да и по весу они выходили примерно одинаковыми, насколько я мог определить, покачав две монетки в ладонях. Но это всё неважно, важнее то, что я больше не был нищим. Да и в бедняки меня теперь записать было сложно. Вероятнее всего, это было моё годовое жалованье.

Я ссыпал деньги в пустой кошель, подвесил на пояс рядом с саблей. Самое время немного потратить честно заработанные рубли.

— Леонтий! В дорогу-то припасами закупиться надо, наверное? — спросил я.

— Что, деньга ляжку жжёт? — хохотнул дядька. — Всё есть у нас.

— А гостинцы родным? — выдал я убийственный аргумент, оспорить который дядька не сумел.

Гостинцев не было. Немного трофеев осталось после той стычки, в которой Никитка получил по черепу, но дарить засаленную татарскую шапку я не стал бы даже нищему на паперти.

— Так может, лучше в Москве, по дороге заехать купить? — предложил дядька.

Предложение заманчивое, конечно. Но посмотреть на здешний торг мне хотелось уже сейчас. До Москвы ещё хрен знает, сколько добираться.

— Там тоже заглянем, — сказал я. — И здесь посмотрим.

Поэтому прежде, чем отправиться по дороге на Орёл, попрощались со всеми сослуживцами, зашли к Даниле Михайловичу, выслушали пожелания доброго пути и поехали на путивльское торжище. Верхом на татарских лошадках, при полном параде. Жаль, заводных коней не имелось, навьючивать барахло и припасы пришлось рядом с седлом, так что ехать мы могли только шагом. Мчаться галопом не получится, чай, не на мопеде, лошадиная сила всего одна.

И всё-таки город больше напоминал мне большую деревню. Вокруг пахло конским навозом, улицы, ничем не вымощенные, выглядели пусть не болотом, но одной сплошной грязной лужей. Я порадовался, что еду верхом, и мне не приходится размешивать эту грязь сапогами или лаптями.

Только в центре, возле острога, под грязью иногда проглядывали вымощенные дощечками тротуары. Торговые ряды расположились именно там. Именно ряды, причём каждый ряд торговал своим собственным видом товаров. Мясницкий ряд, суконный, шапочный, калашный, житный, и так далее. Совсем небольшие, всё-таки, не Москва, а всего лишь маленький пограничный городок, но даже здесь было на что взглянуть. Особенно мне, пришельцу из будущего.

Купцы и лоточники наперебой зазывали народ, отчего на торжище стоял небывалый гомон. Люди перекрикивали друг друга, отчаянно торговались, ругались, сплетничали и делились новостями. Тут же высокий широкоплечий глашатай в ярком красном кафтане зачитывал горожанам последние царские указы.

Я глазел по сторонам, улыбаясь, как ребёнок, попавший в магазин с игрушками. Возле торжища мы с Леонтием спешились, привязали лошадей к коновязи, за которой присматривал бородатый стрелец с въевшимися чёрными пороховыми точками на лице.

— За кошельком поглядывай, махом срежут, — предупредил дядька.

Он держался чуть позади, пока я степенно двигался через толпу, разглядывая товары на лотках и прилавках.

— Леонтий, в дорогу-то точно всё есть? — спросил я.

Пришлось повторить дважды, чтобы дядька услышал меня в этой суматохе.

— Ну… Крупы можно взять, соли немного… Вино если пить будешь, то вина не помешает, — сказал Леонтий.

— Нет, без вина, — сказал я, до сих пор ощущая тяжесть утреннего похмелья. — А вот остальное возьмём.

За крупой направились в житный ряд, где торговали житом, то есть, зерном. Торговаться и выбирать я предоставил дядьке, а сам пошёл искать гостинцы родным. Хотя бы матушке, которую я в глаза не видел, но проявить вежливость мне всё равно ничего не мешает.

Сначала прошёлся до ювелирки, поглазел на жемчуга и монисто. Тут у каждой лавки, помимо продавца, стоял ещё и охранник с дубинкой, зорко следящий за шаловливыми ручонками местных воришек. Ни цена, ни внешний вид украшений меня не устроили, поэтому отправился за самым простым подарком, какой только сумел придумать, за платочком.

Ткани, среди которых я с удивлением обнаружил даже шёлковые, оказались гораздо дороже, чем я предполагал, но я быстро понял, почему. Механический ткацкий станок ещё не изобрели, и всё приходилось ткать вручную, тяжёлым женским трудом. Поэтому я взял на подарки несколько цветастых ситцевых платков. Мелочь, а всё равно будет приятно.

Даже не торговался. Дал, сколько запросили, чем, наверное, изрядно удивил всех, но торговаться я никогда не любил. Ни когда продавал что-то, ни когда покупал. Переплатил, конечно, но я на этот счёт не переживал. Забрал платки, аккуратно свёрнутые и сложенные стопочкой, поблагодарил купца, и побрёл к выходу с торжища, где меня уже дожидался дядька.

— Готов ехать? — спросил он.

— Всегда готов, — отозвался я пионерским девизом.

— Значит, едем, — заключил дядька.

Я забрался в седло, тронул пятками Гюльчатай, которая уже привыкла к новому имени и новому хозяину. Мы неторопливо поехали к северным городским воротам. Москва, жди. Я уже еду.

Следующие несколько дней оказались наполнены однообразной рутиной, от которой голова шла кругом. Пока светло — едем. Когда темно — отдыхаем. От мерного цоканья копыт и постоянной тряски начинало казаться, что они преследуют меня даже ночью и на привалах.

Ночевали зато хотя бы не в чистом поле и не под кустом, а на почтовых станциях, ямах, равномерно расположенных вдоль всей дороги. Да, платно, но зато я спокойно отдыхал на мягкой постели, а не ворочался у костра, подложив под голову седло.

Поначалу много разговаривали с Леонтием, я расспрашивал его обо всём подряд, ссылаясь на потерю памяти, даже о самых дурацких вещах, которые настоящему Никитке и в голову бы не пришло спросить. Леонтий, однако, стойко терпел мою назойливость, отвечая на все расспросы, порой совсем чуть-чуть не дотягивающие до полноценного допроса. Вскоре, однако, ручеёк моей фантазии иссяк, и остаток пути мы ехали молча. Дядька, кажется, только обрадовался.

Ехали, впрочем, настороже, в боевом облачении, несмотря на жару, и только миновав Тулу, позволили себе немного расслабиться. Границы, хоть и охранялись на протяжении всей засечной черты, всё равно оставались дырявыми, как решето, и даже на русской территории всегда имелись шансы напороться на степняков.

Они ведь очень часто действовали хитро, скрытно, малыми группами проникали через границу, обходя заставы, углублялись на сто-двести вёрст вглубь России, не разводя костров и не привлекая внимания, там разворачивались и прочёсывали всё широкой гребёнкой, уводя полон, грабя и сжигая всё на своём пути.

Но степняки нам в этот раз не встретились. Встречались паломники, бродячие артисты, крестьяне, отбывающие ямскую повинность, возницы на телегах, монахи, юродивые, конные патрули из таких же, как мы, сторожей, пастухи с дубинами, коробейники со всякой всячиной.