Воздух полнился криками, лязгом железа, конским ржанием. Смрадный запах пролитой крови щекотал ноздри, смешивался с запахами травы и конского пота, заставлял тошноту подкатывать к горлу снова и снова. Где-то внутри, в животе, поселился неприятный холодок страха за свою шкуру, который я усердно гнал прочь, но он неизменно возвращался с каждым ударом татарской сабли или просвистевшей мимо стрелой.

Мне повезло, конь плосколицего оступился, попав копытом в кротовью норку. Татарина тряхнуло в седле, и я рубанул сплеча, наискось, выпуская ему кишки. Его распоротый халат топорщился белой ватой, которая тут же окрашивалась в ярко-красный цвет.

И тут я почувствовал, как на плечи мне накинули аркан.

Верёвочное кольцо туго сжималось, я попытался подцепить его саблей. Не вышло. Опытные людоловы бросали аркан умело и точно, чтобы петля затягивалась чуть выше локтей, и сколько я не пытался бороться, ничего не выходило. Я сумел только вытянуть нож из-за пояса, но в этот же момент меня выдернули из седла, как морковку с грядки.

Я рухнул наземь, ударился головой и на мгновение выпал из реальности, снова услышав зловещий хохот где-то за краем сознания.

Вот так-то, попаданец, мать его за ногу! Хотел царю советы раздавать и в потолок поплёвывать. Пальцем на всех предателей и изменников указывать, послезнанием орудуя. Шиш с маслом. Или даже без него.

Очнулся я от того, что кто-то резко дёрнул за верёвку, которой я был спутан, и потусторонний хохот в тот же миг превратился в самый обычный, человеческий. Смеялись татары, переговариваясь на своём языке и обшаривая мертвецов. Знакомая картина, только совсем недавно я находился в числе победителей.

Саблю мою отняли, нож тоже. Даже засапожник успели вытащить, прекрасно зная, где может прятаться оружие у воина.

Ко мне подошёл один из крымчаков, грузный и смуглый, схватил за лицо заскорузлыми толстыми пальцами, заглянул в зубы, повертел в стороны, разглядывая с разных ракурсов.

— Хороший урус… — осклабился он. — Султану в гарем хорошо, красивый…

Я плюнул ему на халат и выдал серию всех татарских ругательств, какие только помнил.

— Кутак баш, аузга сиям! Кютынды сигем! — прошипел я.

Татарин расхохотался добродушно, стёр плевок. А потом ударил меня наотмашь так, что у меня звёзды из глаз посыпались.

— Лаешь, как собака, урус, — фыркнул другой крымчак.

Третий сказал ему что-то, показывая на труп плосколицего, который лежал на траве, заботливо укрытый халатом. У них завязался небольшой спор, и я надеялся, что он перерастёт в драку, но нет, крымчаки вместе засмеялись.

В плен взяли не только меня, Онфима и Леонтия взяли ранеными, понурый Юрий сидел на траве, глядя в землю, пара обезоруженных холопов сидели рядом с ним. Татары шли за добычей, за пленниками, и каждый человек для них был потенциальной прибылью, так что они старались не убивать без нужды. Невольничьи рынки должны приносить доход.

Без оружия я ощущал себя почти что голым, особенно в сравнении с крымчаками, увешанными холодняком. Сабли, ножи, у каждого имелся лук, к сёдлам были приторочены арканы. Ехать верхом нам не позволили, связали одного за другим, как бусинки на ниточке, и заставили тащиться пешком вслед за лошадью, а наших коней гнали отдельно.

Уходили на юг, в дикое поле, и я чувствовал, как с каждым шагом внутри нарастает отчаяние.

— Братцы, хоть кто-нибудь из наших-то ушёл? — тихо спросил я.

Если по тревоге поднимут всю станицу, то шансы есть.

— Дмитро, вроде бы, — сказал один из холопов, Агафон.

— Дмитро не ушёл… Ему в спину стрела… — пересиливая боль, произнёс Онфим.

— Молчать! — рявкнул надсмотрщик, хлестнув плетью по воздуху.

Мы нехотя подчинились, сосредоточившись на том, чтобы успевать идти по целине.

— Вот если бы не Лисицын… Его люди в дозор идти должны были… — проворчал через какое-то время Юрий.

Татарин снова нас услышал, но на этот раз просто рассмеялся.

— Лисицин? Ха! Вы, урус, родной мать продадите за горсть серебра! — хлопнув себя по ляжке, заявил крымчак. — Лисицин наше серебро брал, говорил, когда ходить можно!

— Врёшь, собака, — проворчал Леонтий.

— Аллах свидетель! — улыбаясь, сказал крымчак.

Боярина Лисицына я не знал и никогда не видел, но я тут же почувствовал, как во мне просыпается жгучая ненависть. Я стиснул кулаки так, что ногти впились в кожу, а костяшки побелели. Будь этот боярин здесь, я забил бы его голыми руками.

А ведь сколько таких воевод по всей засечной черте? Тех, кто ценит свою мошну больше, чем жизни и свободу русских людей, тех, кто впускает степняков за большую или малую мзду. Сколько казнокрадов и душегубов, сколько мерзавцев, лишь внешне прикидывающихся верными слугами царю. Чего далеко ходить, тот же князь Курбский, фамилия которого стала синонимом слова «предательство» наравне с именем Иуды и гетмана Мазепы, князь Курбский сейчас один из царских любимцев, член Избранной рады, царёв ближник.

Кажется, я понял, для чего попал сюда. Вот только надо ещё выбраться из плена.

Желательно, целым и невредимым. А ещё лучше — освободив своих соратников. Я и без этого не прекращал перебирать варианты побега, но теперь делал это вдвое усерднее, выискивая любую возможность.

Вот только крымчаки, жившие набегами за живым товаром, слишком хорошо знали своё ремесло. Связаны мы были крепко, кожаными ремнями, которые просто так не порвёшь и каким-нибудь камнем не перережешь. Да тут и камней-то не было, в этой проклятой степи. Одна только трава до горизонта, да редкие овраги с перелесками.

Думай, голова, думай…

О побеге думал не только я. Дядька, хоть и был ранен, тоже беспрестанно озирался по сторонам, подмечая расположение степняков и запоминая дорогу. Онфим, мучаясь от ран, злобно поглядывал на татар, явно планируя напасть на кого-нибудь из них, чтобы погибнуть в бою, а не под кнутом надсмотрщика или на каких-нибудь рудниках в Турции. Один только Юрий понуро глядел себе под ноги, кое-как заставляя себя шагать дальше, хотя ранен он не был, его тоже спеленали арканом.

Когда солнце приготовилось опуститься к западному краю неба, крымчаки наконец-то остановились, громко переговариваясь на своём наречии. Жаль, что я не знаю татарского. Зато его, кажется, знал Леонтий, потому что он вслушивался в каждое слово.

— Завтра хотят к становищу выйти, к своим… — заметив моё внимание, прошептал он. — На Бакаев шлях.

— Значит, надо сегодня уходить как-то, — чуть слышно прошептал я.

Дядька кивнул. В становище у нас не будет ни единого шанса сбежать. Здесь, в степи, шансы пока что есть. Призрачные, но всё-таки есть.

Крымчаки пока готовились отдыхать. Разводили небольшие костерки, ужинали, горланили песни. Нас всех согнали в самый центр лагеря, швырнули полбулки чёрного хлеба на всех. Мы поделили хлеб поровну.

Коней они оставили пастись под присмотром молодого пастуха, за нами же взялся приглядывать тот грузный татарин. Мы расположились на земле, он уселся напротив на потнике, принялся демонстративно жрать жареную курицу из своих припасов, запивая вином из объёмного бурдюка. Похоже, ему это доставляло не меньше удовольствия, чем самый вкусный ужин.

— Спите, урусы! — пролаял он. — Завтра далеко шагать!

Я прикинулся спящим, Леонтий сделал то же самое. Мы принялись выжидать подходящего момента.

Ночь в степи оказалась неожиданно зябкой, и я порадовался тому, что одет в толстый стёганый тегиляй. Вокруг стрекотал целый хор кузнечиков, фыркали лошади, пасущиеся в сторонке, храпели татары.

Дядька толкнул меня в бок тихонько, придвинулся поближе.

— Глянь-ка, сторож-то наш спит вроде, — шепнул он.

Я приподнялся немного, стараясь не издать ни звука, поглядел на нашего надсмотрщика, который, обожравшись курицы, осоловело сидел на потнике и клевал носом. Татарин не спал, но находился уже на границе между дрёмой и бодрствованием.

— Не спит, — шепнул я. — Но к тому близок.