Но раз нашлась одна, то обязательно найдутся и другие. Вряд ли князь Курбский настолько осторожен.

— Что-что… Идти надо, Мариенбург брать, покуда Жигимонтова рать не подоспела, — сказал Морозов.

— Подумать надо, поразмыслить, — сказал Иван Фёдорович, протягивая запечатанный свиток обратно мне.

Даже никаких следов не осталось. Князь, похоже, человек многих талантов, и не только военных.

— Завтра ко мне приходите. Оба. В обед, — сказал Мстиславский. — Я покуда с другими воеводами поговорю. Всем уже сидеть надоело, а вот выйдут ли, если позову? Вопрос. И помните. Ни слова.

— Богом клянусь, — сказал боярин Морозов, достал нательный крестик и поцеловал его.

Я сделал то же самое, целуя крест на том, что всё, здесь произошедшее, не покинет этих стен. Мне самому не хотелось бы, чтобы кто-то узнал о том, что я позволил вскрыть царское письмо, которое я должен был передать адресату.

— А что, если Курбскому этот свиток передать? Прилюдно чтобы прочёл? — спросил я.

Не то, чтоб я князя защищал, но могло быть и так, что во втором письме ничего подобного не сказывалось. Нельзя исключать и такого варианта.

— Прилюдно? — фыркнул Морозов. — Рази станет он вслух-то читать?

— Можно попробовать, — кивнул князь. — Даже если и не вслух прочтёт, по лицу его видно будет.

На том и порешили. И вручить забытое письмо я должен был завтра, при всех, перехватив Курбского во дворе кремля.

Обратно на постоялый двор я отправился, полный уверенности в скорой отправке войск на запад. Даже если князь Курбский категорически против, в открытую саботируя государев приказ, вторым человеком после него всё равно был Мстиславский, и если что с главным воеводой случится, войско поведёт именно он.

И я уже разрабатывал план по устранению предателя. Можно даже не насмерть, хотя лично я предпочёл бы видеть этого негодяя болтающимся в петле.

Но это был совсем уж аварийный план, на самый крайний случай, потому что князь Курбский всё ещё был царским любимчиком и нашим главным воеводой, и за покушение на его жизнь и здоровье меня по головке не погладят. А если и погладят, то только топором палача.

Остаток дня я провёл со своей сотней. Настроение у всех было приподнятым, меня были искренне рады видеть, да и я соскучился по этим бородатым рожам. Так что мы пили, отмечая одновременно и праздник Обрезания Господня, и моё возвращение.

Я даже сумел немного расслабиться и позабыть про все навалившиеся проблемы. Про войну, про свою рану, про князя Курбского. Я отдыхал душой и телом, слушая рассказы стрельцов и ветеранские байки. Кто-то бы сказал, что невместно помещику пьянствовать со стрельцами, со вчерашними крестьянами и мастеровыми, но я так не считал. Если эти люди достойны сражаться со мной в одном строю, то и сидеть за одним столом тоже достойны. Никакого урона чести в том я не видел.

Правда, спать я ушёл раньше остальных, сославшись на своё ранение. Я и впрямь утомился после тяжёлого дня, и здешнее псковское пиво как-то слишком быстро меня придавило. Да и меру надо блюсти.

А уже утром, вновь облачившись в зерцальный доспех, алую епанчу и лучшие свои шаровары, отчего я выглядел первым модником во всём Пскове, я отправился в кремль снова. На этот раз в компании дядьки, который прилип ко мне, как банный лист.

С Мстиславским условились так, что письмо князю Курбскому я передам во дворе, а значит, надо было его там дождаться. Мороз пощипывал лицо, холодный ветер стремился выдуть последние крохи тепла, ясно напоминая мне о том, что на дворе сейчас Малый ледниковый период. Зимы нынче суровые, а лета — короткие и чаще всего дождливые.

Так что я переминался с ноги на ногу во дворе крепости, ожидая, когда сюда выйдет князь, которого Мстиславский должен был выманить под каким-нибудь благовидным предлогом.

Курбский появился внезапно, направляясь прямиком к конюшням, и я тут же вытащил свиток из рукава.

— Княже! — окликнул я его.

Он остановился, прищурился, вспоминая, кто я такой.

— Забыл вчерась! Ещё записка от государя тебе! — говорил я нарочито громко, привлекая всеобщее внимание.

— Давай её сюда, — проворчал Курбский нетерпеливо.

Я протянул свиток, князь осмотрел печать, сломал её, развернул письмо. Всё по плану, как и задумывалось.

— Ясно, — буркнул он, быстро прочитав записку и сунув её за пазуху. — Молодец, сотник, на своём крепко стоишь. Любой ценой, да? Хорошую подделку смастерил, письмо как настоящее. И почерк похож. Да только со мной такие фокусы не пройдут, понял? В поруб его.

Здешним порубом оказалось холодное и тёмное помещение полтора на полтора метра с земляным полом и бревенчатыми стенами. Из предметов интерьера тут имелось только обледеневшее ведро, справлять нужду, и больше ничего. Даже присесть было негде, разве что на пол, но отмораживать себе потроха я не хотел. Сел на корточки, подметая пол дорогим алым сукном своей епанчи.

Обыскивали меня не очень тщательно, отняли только пояс с саблей и косарем, засапожник остался на месте. Но даже если просунуть его в щель между дверью и косяком и отпереть засов, то ничего хорошего из этого не выйдет. Как говорится, побежал, значит, виновен. А я себя виноватым не чувствовал. Очередная судебная ошибка, произвол князя-самодура. Неприязнь к Курбскому только усилилась.

Я сейчас мог только ждать. Известие непременно дойдёт до Мстиславского, а уж он-то не должен оставить меня в беде, к тому же со мной был дядька, знающий, кого известить. Леонтия в свои планы я посвятил ещё вчера, хоть и не рассказывал о том, что мы вскрывали царское письмо. Клятву я держал.

Сидел и думал. Больше в порубе делать было абсолютно нечего, так что я мысленно прикидывал, что необходимо сделать в первую очередь. Курбского нужно было убирать, это точно, Сильвестра и прочих ждёт незавидная судьба и постриг в дальние северные монастыри. Государь милостив, смертную казнь применять пока не желает, врагов своих пытается вразумить. Я же не так щепетилен, я бы рубил головы налево и направо, но и в поведении царя был свой резон.

Грамотных и учёных людей на Руси был острый дефицит, а каждый убитый боярин, священник или дьяк уменьшал и без того малое их количество. Так что Иоанн пока предпочитал ссылать опальных в дальние монастыри, а особо упорных насильно постригали в монахи. Для мира и светской жизни такой человек всё равно что умер, а набожному царю не приходилось брать грех убийства на душу.

К тому же царь верил в искреннее раскаяние и чисто по-христиански прощал врагов своих, нередко возвращая из опалы и ссылки, что для правителя огромной страны — не самое лучшее решение. Но любому правителю приходится лавировать между плохими решениями и очень плохими, так что и это имело право на жизнь.

Не знаю, сколько я так просидел. Часов у меня нет, а наедине со своими мыслями время может как пролететь одним махом, так и тянуться соплёй. А ведь князь умышленно причинил обиду, посадив меня в холодный поруб, хотя мог ограничиться домашним арестом, например, как это было в Можайске. Урон чести, как никак, теперь любой бродяга меня сможет попрекать сидением в порубе, подобно разбойнику. Если я не сумею доказать, что письмо было подлинным.

У боярина Морозова и князя Мстиславского таких сомнений не возникло. Курбский же… Ему просто было выгоднее объявить письмо подделкой, потому что служит он двум хозяевам, и литовские приказы ему, видимо, роднее и ближе.

Однако дверь, скрипнув, открылась, и я увидел на пороге незнакомого помещика.

— Сотник Злобин? — спросил он. — Велено тебя к воеводам доставить.

Со всем уважением, однако, без хриплого лая и отбитых почек. К воеводам. Не к воеводе. Значит, Мстиславский сподобился вытащить.

Я поднялся, разминая затёкшие руки и ноги, отряхнул одежду, зябко поёжился. Но не медлил, пошёл за конвоиром следом. Он без задней мысли повернулся ко мне спиной, чего не допустил бы ни один вертухай, независимо от того, виновен подследственный или принят по ошибке.