Мартин, бледный, в полуобморочном состоянии, проводил рукой по лбу, покрывшемуся холодной испариной.

– Ничего, ничего, – ответил он.

– Итак, как я уже говорил, если подрываются основы семьи, а они суть фундамент общества, в котором мы живем, то что остается, спрашиваю я вас. Хаос. Какие идеалы, какие примеры могут быть у формирующейся ныне молодежи? Со всем этим нельзя шутить, юноша! Скажу вам больше, я редко это говорю кому-либо, но чувствую своим долгом сказать вам. Я имею в виду проблему проституции.

Но в этот момент заговорил селектор, и, пока Молинари с досадой переспрашивал: «Что? Что?», Мартин возился со своей лупой, пошатываясь и все более теряясь в мерзком густом тумане, и повторяя «Ванда, Ванда», а также циничные слова Алехандры о необходимости работать и ее фразу о презрении к размалеванным гусыням и, как следствие, презрении к себе самой; выходит, как бы подытоживал он свое исследование, Ванда – это один из элементов загадки, а Молинари – второй, какие же еще могут там быть элементы? – и тогда он снова перебирал в уме разные эпизоды из прошлого и ничего не находил существенного, разве что встречу с типом по имени Борденаве, человеком, Алехандре незнакомым и вдобавок неприятным до такой степени, что у нее переменилось настроение и она стала угрюмой и жесткой. Тем временем он видел, как суровое лицо Молинари, говорившего по селектору, начинало преображаться в то лицо, которое Молинари был намерен показывать ему, Мартину. А сеньор Молинари, глядя на него, словно бы искал нить прервавшейся беседы и наконец продолжил:

– Вот именно, проституция. Судите сами, какой парадокс. Если я скажу, что проституция необходима, я твердо знаю, что вы в этот момент почувствуете омерзение. Разве не так? Хотя я убежден, что если бы вы исследовали эту проблему до конца, то должны были бы со мной согласиться. Вообразите только, чем стал бы мир без этого запасного клапана. В настоящий момент, и не где-нибудь, но здесь, в нашей стране, ошибочно понятая идея нравственности – предупреждаю вас, я католик – побудила аргентинское духовенство добиться запрета проституции. Итак, проституцию запретили в году…

Он на миг заколебался и взглянул на сеньора Переса Моретти, который внимательно его слушал.

– Мне кажется, это было в тысяча девятьсот тридцать пятом, – подсказал сеньор Перес Моретти.

– Так вот, каков же был результат? А тот результат, что появилась подпольная проституция. Это было логично. Но беда в том, что подпольная проституция опаснее, так как отсутствует санитарный контроль. И еще один момент: она дорога, не по карману рабочему или мелкому служащему, – ведь женщине надо уплатить да еще на наем помещения тратиться. Результат: в Буэнос-Айресе идет процесс деморализации, последствия которого мы не в силах предвидеть.

Приподняв голову в сторону сеньора Переса Моретти, он отметил:

– На последнем заседании Ротари я как раз говорил об этой проблеме, которая является одной из язв нашего города, а возможно, и всей страны.

И, снова обращаясь к Мартину, продолжал:

– Это, знаете ли, как котел, в котором поднимают давление при закрытых клапанах. Ибо упорядоченная легальная проституция – это и есть запасной клапан. Либо должны быть продажные женщины, контролируемые государством, либо мы приходим к нынешнему положению. Либо мы имеем законную, контролируемую проституцию, либо общество наше, рано или поздно, столкнется с серьезнейшей опасностью, от которой могут рухнуть все его основы. Полагаю, что эта моя дилемма абсолютно логична, я принадлежу к тем, кто считает, что бессмысленно вести себя подобно страусу, при опасности прячущему голову. Я спрашиваю себя, может ли ныне девушка из хорошей семьи жить спокойно и, главное, могут ли жить спокойно ее родители. Уж не буду говорить о пошлостях и сальностях, которые девочке приходится слышать на улицах от грубых парней или от мужчин, не находящих естественного выхода своим инстинктам. Уж не говорю обо всем этом, как это ни неприятно. Но что вы мне скажете о другой опасности? О том, что в отношениях молодежи, отношениях жениха и невесты или просто влюбленных дело может дойти до самого крайнего? Черт побери, у парня течет в жилах кровь, бушуют инстинкты, наконец. Простите, что я говорю так грубо, но об этой проблеме нельзя рассуждать иначе. В довершение всего этот паренек постоянно распален из-за отсутствия проституции, доступной его материальным возможностям, да еще из-за нашего кинематографа, упаси нас Бог, да порнографических изданий, – так чего же, в конце концов, нам ждать? С другой стороны, у молодежи теперь нет узды, которой в прежние времена ее сдерживала семья с твердыми принципами. Ибо надо признать, что мы здесь – католики весьма поверхностные. А истинных католиков, католиков до мозга костей, таких, поверьте, не больше пяти процентов, и то я еще щедро оценил. А остальные? Без моральной узды, при родителях, больше пекущихся о своих личных делах, чем об охране того, что должно быть подлинным святилищем… Но что с вами?

Сеньор Перес Моретти и сеньор Молинари оба подбежали к Мартину.

– Ничего, сеньор, ничего, – сказал он, приходя в себя. – Уж простите, но лучше мне уйти…

Мартин поднялся. Ноги у него подкашивались, он был бледен и весь в испарине.

– Да нет же, погодите. Я велю принести вам кофе, – сказал сеньор Молинари.

– Не надо, сеньор Молинари. Мне уже лучше, благодарю вас. На воздухе я совсем приду в себя. Благодарю вас, до свиданья.

Едва он переступил порог кабинета, куда сеньор Молинари и сеньор Перес Моретти довели его под руки, едва оказался недосягаемым для их глаз, как побежал изо всех оставшихся силенок. Выскочив на улицу, он осмотрелся, ища какое-нибудь кафе, но такого поблизости не оказалось, а ждать Мартин не мог. Тогда он нырнул в проход меж двумя стоявшими машинами, и там его стошнило.

Пока Мартин ждал в «Критерионе», разглядывая фотографии королевы Елизаветы на одной стене и гравюры с голыми женщинами на другой – словно Империя и Порнография (думал он) могут достойно сосуществовать, как сосуществуют рядом почтенные семьи и публичные дома (нисколько друг другу не мешая, но, как блестяще объяснил ему Молинари, друг другу помогая), мысли его возвратились к Алехандре, и он спросил себя, как и с кем она обнаружила этот викторианский бар.

У стойки, под сенью мелкобуржуазной улыбки королевы («Никогда еще не было такой мещанской королевской семьи», – сказала ему потом Алехандра), пили джин или виски англичане, все какие-то управляющие или высокопоставленные чиновники, и смеялись своим остротам. «Жемчужина Короны», – подумал он почти в ту же секунду, когда появилась Алехандра. Она попросила джин и, выслушав Мартина, заметила:

– Молинари – господин почтенный, Столп Нации. Другими словами: законченная свинья, выдающийся сукин сын. – Подозвав кельнера, она прибавила: – Кстати, ты много раз спрашивал меня о Бруно. Сейчас я тебя с ним познакомлю.

Чем ближе они подходили к углу улиц Корриентес и Сан-Мартин, тем громче звучали динамики Альянсы [41]: пусть олигархия Баррио-Норте [42] остерегается, пусть евреи не суют повсюду свой нос, пусть масоны не путаются под ногами, пусть марксисты прекратят свои провокации.

Они зашли в «Ла Эльветика». Темный зал, высокая деревянная стойка, стены по-старинному обшиты панелями. Кривые, в пятнах зеркала, увеличивая и умножая мутные отражения, усугубляли таинственность и уныние этого старомодного заведения.

Навстречу им поднялся мужчина с очень светлыми волосами, голубоглазый, в очках с немыслимо толстыми стеклами. Выражение лица у него было задумчиво-чувственное, возраст – лет сорок, сорок пять. Мартин заметил, что Бруно смотрит на него доброжелательно, и, краснея, подумал: «Она ему говорила обо мне».

Они обменялись несколькими фразами, но Алехандра была рассеянна, вскоре попрощалась и ушла. Тогда Мартин оказался наедине с Бруно – волнуясь, словно ему предстояло сдавать экзамен, и огорчаясь внезапным и, как всегда, необъяснимым исчезновением Алехандры. И вдруг он спохватился, что Бруно о чем-то его спрашивает, а начала вопроса он не слышал. Смутившись, он хотел попросить, чтобы Бруно повторил вопрос, но тут, к счастью, появился рыжий, веснушчатый субъект с орлиным носом и пронзительно глядящими сквозь очки глазами. Губы его то и дело кривились в быстрой, нервной улыбке. Во всем его облике было что-то беспокойное, а в речах порой звучал такой сарказм, что, окажись Мартин с ним наедине, он не сумел бы рта раскрыть, даже если бы начался пожар. Вдобавок этот рыжий смотрел тебе прямо в глаза, не давая робкому человеку никакой возможности увильнуть. Беседуя с Бруно и наклонясь к нему через столик, он все время тревожно, искоса озирался, как человек, который подвергается или подвергался преследованиям полиции.