Женщина смотрела с вызовом.

И...

- А она?

- Она? - отец задумался и крепко. И вскоре вынужден был признать. - Убили Мишеньку и его секретаря. Брасова исчезла... честно говоря, думаю, ее тоже убили. Не тот у нее характер, чтобы держаться в стороне.

- Как ты сказал?

- Брасова. По первому супругу... она сама из простых, но замуж вышла удачно. Оба раза. А еще она была достаточно умна, чтобы понимать, что ее здесь не любят. Пожалуй, у Мишеньки, будь он порешительней, имелись неплохие шансы. Но он полагал, что верность превыше всего. И пусть брат отрекся, но оставался Алексей, которого можно было бы короновать, а раз так, то собственные права свои Мишенька полагал недостаточными. Его убили прежде Николая, верно, опасаясь, что, как только известие о расстреле дойдет до Мишеньки, он не станет более притворяться покорным.

...еще снимок.

Вновь старый и смутный...

- Мой дядя... кузены... великая княжна... она была в немалых летах и нравом отличалась на редкость неуступчивым. У них у всех был шанс уехать, но... никто и не думал, что все так повернется. Смуту полагали временной. Как же, война, которая тянулась столько лет, народ устал, вот и бунтует, но на всяких бунтовщиков войска сыщутся, и надо лишь погодить.

Пожилая женщина, чьи черты лица кажутся смутно знакомыми. И мужчина в старого кроя платье, рядом с ним - мальчик... и снова мужчина, но другой.

Незнакомые чужие люди, которые могли бы быть родней.

- Их убили в Алапаевске, якобы неизвестная банда. Охрану расстреляли, а их увезли... после смутьяны объявили о побеге...

И снова снимки.

- Арсинор... расстреляли прилюдно, о чем и написали в газетах...

...и еще один.

Кровь, кровь и снова кровь... их вырезали, всех тех, кто был связан друг с другом незримыми узами родственной силы. Вырезали, не понимая, что пролитая, кровь взывает к отмщению, а сила пробуждается, готовая выплеснуться.

И выплеснулась.

Пролетела по людям, изменяя их, побуждая лить еще больше крови.

Лешек закрыл глаза и велел себе успокоиться. Тот, кого он ищет, где-то здесь, он сокрыт за снимками.

- У них детей быть не могло, во всяком случае известных и признанных... - отец закрыл альбом и провел руками по лицу. - Мне повезло. Я не знаю, что делал бы, если бы остался здесь. Но... я уродился на редкость слабым, больным, и никто из целителей не давал мне и года жизни... кроме Одовецкой.

- Той самой?

- Княгиня у нас одна, Лешек... как тебе ее внучка?

- Пугает.

- Чем?

- Меня целители вообще пугают, - признался Лешек. - Есть в них что-то этакое... жуткое до невозможности. Вот, бывало, глядят и думаешь, то ли они лечить тебя хотят, то ли вскрывать...

- Твоя правда. Значит, не глянулась.

Лешек вздохнул.

Молодая Одовецкая пахла морской солью и еще сталью, а железо... оно было в камне, но все одно было чуждым камню.

- Она тогда не была столь известна. Разве что скандальным разводом, после которого от нее отреклась собственная семья. Кажется, некоторое время она жила при монастыре, а после уж ее пригласили и на меня глянуть. Мне повезло...

Отец замолчал, впрочем, ненадолго.

- С позволения матушки Одовецкая увезла меня к морю. И не знаю, что она сделала... знаю, стоило это ей немало, потому как не бывает бесплатных чудес, но я выжил. И прожил этот клятый год, а потом еще один и еще... до пятнадцати лет я жил, как будто каждый день мой был последним. И сам понимаешь, что, хотя матушка меня и навещала, но... никто, даже она, всерьез не рассчитывал, что я не только выживу, но и когда-нибудь примерю корону. Да, меня учили. Грамоте и счету, языкам немного и прочей малости, без которой и вовсе невозможно обойтись. А в остальном я был представлен сам себе. И не скажу, чтобы сие меня сильно расстраивало.

Глава 5

Он помнил берег моря.

Песчаную косу, которая вытянулась, раскинулась, подставляя белесый бок ветрам. Помнил само море, когда синее, когда сизое, порой спокойное, ластящееся. Бывало, подберется к самым ногам, лизнет кожу и отступит, играючи, маня за собой. А после брызнет соленой искрой и покатится, покатится, слизывая и песок, и ветки.

Море приносило дары.

Пустые раковины, куски досок и однажды даже бутылку, про которую цесаревич Александр сочинил целую историю. В ней было место пиратам, сокровищам и храброму юнге...

...о море он читал.

И слушал напевы его, часы проводя на берегу. И никто из челяди, которой полон был маленький их домик, не пытался помешать цесаревичу. Разве что Одовецкая имела обыкновение выходить с книгою. Она садилась на плетеное кресло, поправляла шляпку и книгу открывала, и делала вид, будто читает.

- О чем ты думаешь? - спросила она как-то, когда читать надоело. А может, дело было не в книге, но в письме, заставившем Одовецкую морщиться, будто бы у нее болело что-то. Письмо цесаревич видел, и то, как Одовецкая его читала... и гримаса ее ему не понравилась.

- О море. Что за его краем? - цесаревич бросил камушек, и тот ушел в воду, вместо того, чтобы прыгать.

- Смотря за каким краем.

Одовецкую он, мальчишка диковатый и по мнению многих чересчур уж разбалованный волей, пожалуй, любил. Она никогда не пыталась занудствовать, как его учителя. Не охала и не ахала, как престарелая кормилица, не говорила, что он мал еще и чего-то там не понимает.

К титулу, о котором, справедливости ради, вспоминали не так уж и часто, она тоже не взывала.

- Хочешь, я принесу тебе книгу?

- Хочу.

И на следующий день они читали вдвоем. Только Одовецкая в своем кресле, а Александр - сидя на земле. Книга была о дальних землях и людях удивительных, что на тех землях жили.

- Понравилась? - спросила княгиня, когда он закрыл книгу.

И цесаревич кивнул. А после добавил:

- Жаль, я никогда не увижу их...

- Почему?

- Потому что я болен и умру.

- Кто тебе сказал? - спросила она.

- Все говорят. Когда думают, что я не слышу. Я не глупый, я все понимаю. У меня больное сердце и оно не излечится.

Она посмотрела так, внимательно, кивнула себе, собственным каким-то мыслям, и сказала так:

- Верно. Ты родился с больным сердцем. И живешь с ним. Бывает, что младенцы появляются на свет раньше положенного срока и, само собой, это не может остаться вовсе без последствий. Однако младенцы растут. Наш организм способен на многое, нужно лишь дать ему время.

Тогда он мало что понял, а Одовецкая усмехнулась и продолжила.

- Вспомни... не так давно тебе тяжело было ходить. Ты быстро уставал. И эта привычка сидеть возникла потому, что, когда ты добирался до берега, на большее у тебя не оставалось сил. Ты садился и мы отдыхали. Ты больше не устаешь, во всяком случае, не так сильно, но привычка осталась.

- И я... не умру?

Не то, чтобы смерть пугала. Александр слабо представлял себе, что это такое, просто все вокруг шептались, глядели с жалостью, и даже фон Гроттер, старый учитель арифметики, стоило сослаться на здоровье, смягчался, но...

- Когда-нибудь умрешь, - Одовецкая поднялась. - Однако, надеюсь, что случится это еще нескоро. Я уже говорила твоей матушке, что в моем здесь присутствии особой нужды нет. Твое сердце работает нормально, возможно, физически ты слабее сверстников, выглядишь много моложе и росту невысокого...

Это звучало обидно.

- Но все это поправимо. Правильное питание и умеренная физическая активность помогут...

...он запомнил.

И начал бегать по утрам. К косе и обратно. Нянюшки всполошились, а учителя единым фронтом выступили против Одовецкой, требуя прекратить этакое безобразие. Но княгиня лишь усмехнулась:

- Не делайте ребенка более больным, чем он есть...

Потом был матушкин приезд. И отец, который разглядывал Александра с некоторым, как показалось, удивлением.

Возвращение в Арсинор, показавшийся сперва волшебным, а после душным...