- Что толку говорить...

- Это если двоим, то толку нет, а вот если сести. Пустим шапку по кругу, глядишь, и наберется хоть сколько-то...

Кто-то кричал.

Что-то падало, громыхало... драться на заводах умели и любили. Раздался протяжный гудок, созывая смену. И стало быть, скоро будет еще веселей, только от этакого веселья Анфипка предпочитал держаться в стороночке.

- Не люблю я так...

- Любишь аль нет, дело пятое, - сказал он рассудительно. - Тут не о гордости думать надобно, а о детях. И со средним, глядишь, чего скумекаем... живут безрукие и безногие, и безглазые... и всякие люди живут. И ему надобно научиться. И научится, небось, парень неглупый. Зазря ты его в университету не пустил...

Мастер лишь вздохнул. Анфипка же рукав выпустивши, продолжил:

- Сколько тебе еще осталось?

- Два месяца...

- Вот отбудешь и найдешь другое место. Тебя вон Бахтины давно зовут, даже контракту перекупить, слышал, готовы были... заживешь человеком. Если продержишься. Продержишься? Вот и ладно... а вечером приходи... поговорить и вправду надобно. Неладное затевается.

...на Суходольном рынке всякого водилось. Торговали тут и домашнею птицей, и скотом, который били и разделывали тут же, на радость сворам местных одичалых собак. Парное мясо кидали на выскобленные доски прилавков, над которыми висели пучки полыни. Впрочем, от мух они помогали слабо. Чуть дальше тянулись рыбные ряды.

И скобяные.

И впрочем, всякого товару тут имелось, большею частью копеечного, ибо почтенные купцы заглядывали на Суходольный рынок редко. Да и что тут делать, когда по одну сторону рынка выстроились дома доходные, правда, старые, почитай развалившиеся. Квартирки, некогда просторные, ныне перегораживали, когда досками, когда ширмами, а когда и вовсе веревками с постельным бельем. С другого берега рынок подпирали хибары, где ютился люд диковатый, погрязший в нищете и оттого злой. Некогда, правда, старались Суходольщину причесать, пригладить, даже торговую лавку в два этажа возвели, но в первую же ночь на ней витрины побили каменьями, а спустя неделю и вовсе подожгли, невзирая на заклятья и защиту особенную. Городовые и те на Суходольщину заглядывали редко, лишь по превеликой надобности, соблюдая с местным людом взаимный нейтралитет. И ныне он был нарушен.

Человек, забравшийся на бочку, был в меня пьян и в меру мят, аккурат, чтобы не выделятся. Алая шелковая рубаха пестрела многими пятнами, штаны зияли свежею дырою, а вот сапоги были хорошие, хромовые. И местечковая шпана заприметила их, оттого и окружила пьяненького, полагая, что будет неплохо довести доброго человека если не до дому, то хотя бы до подворотенки тихой, уютной, аккурат в такой, где и отдохнуть можно. А кто ж в сапогах отдыхает-то?

- Люди добрые! - пьянчушка вскарабкался на бочку, а с нее и вовсе на широкий каменный карниз, оставшийся, как и первый этаж, после пожара, лишившего Суходольщину аптекарской лавки. - Послушайте, люди добрые, что творится-то!

Голосок у него был заунывный, неприятный, и люди остановились.

- Давече иду я и слышу, будто кто-то говорит! Окстись, Егорушка, оглянись вокруг! Погляди, во что мир божий превратился...

Две толстые старухи перекрестились, закивали, признавая, что прав ирод, не тот нынче мир стал.

- А все почему? Потому что люди добрые слово Божие отринули! Признали над собой не сына человеческого, как то издревле заповетано, но нелюдь! Змею в обличье человеческом...

Шпана переглянулась и отступила.

На всякий случай.

А то после объясняй околоточному, что к речам крамольным отношения не имеешь, но только стоял рядом, сапоги выглядывал. Сапоги-то пускай и ладные, а каторги все одно не стоят.

Старухи же закивали чаще.

И иной люд подтянулся. Что поделать, жизнь на Суходольщине была бедной не только на деньгу, но и на события. А потому взглянуть воочию на смутьяна многим любопытственно было.

- И явилось мне видение! - мужичонка вдруг распрямился, дернул себя за рубаху, та и развалилась пополам, только бабы охнули, вещь хорошую жалея.

Впрочем, охали недолго, ибо под грязной шелковой рубахой оказалась другая, из простого сурового сукна шитая. Вытащил ее человечек, перепоясался веревкой и продолжил. Куда только пьянчужка прежний подевался?

Стоит уже на бочке монах - не монах, но всяко человек серьезный, которому и поклониться спина не обломится. Вот и кланялись. А он крест вытащил, целует прилюдно.

- Вот как сейчас вас вижу, так и ее увидел... Богородицу с младенчиком на руках... стоит, слезы роняет... одна прозрачная, другая - кровавая... и гляжу, и понимаю, что по нам всем матушка небесная, царица всевышняя, плачет... что за души наши пропащие молится, как и я вас помолиться прошу...

Кто-то на колени бухнулся.

А человек заговорил быстрее, жестче. И казалось, слова его полетели по-над рыночною площадью, обрывая и вялую торговлю, и грызню промеж людьми, собаки и те попритихли, будто почуяли неладное.

- Сказано мне было: идите и исправьте все, ибо иначе быть беде! Разверзнуться недры земные и выпустят гадов числом сто по сто тысяч и еще двести.

Кто-то охнул испуганно.

Старуха руку к сердцу прижала, покачнулась, переживания принимая.

- ...и войдут они в дома людские, и пожрут всех, и старых, и малых, и винных, и безвинных. И не будет никого, кто спасется! Ибо сказано, что спасение человеческое - в руках наших...

- Что делать-то? - крикнули из толпы, а над головой говорящего будто венец из света зажегся, и всем-то стало понятно, что человек этот воистину велик.

- Делать?! А скажу я так! Отринуть страх! И взять в руки оружие. И идти. И попрать гадину в обличье человеческом, не позволить ей ядом землю арсийскую отравить, ибо иначе наступят времена страшные. И мор пройдет, и глад, и всякий живой позавидует мертвым...

...городовой-то явился, но уже вечерком, когда люди попритихли, а давешний проповедник исчез, будто бы его и не было. Исчезнуть-то исчез, этому Авсюта Яковлевич только радый был, ибо в своем околотке этаких знаменьеведущих видеть не желал, да вот слово оброненное осталось.

О чем он и сочинил доклад.

Подробный.

Правда, крепко сомневался, что с того докладу будет толк, а потому велел женке и дитям собираться. Сама давно к мамке просилась наведаться, вот пущай и едет... а именины? Что именины? Без нее обойдутся...

Глава 12

В старых бараках, где некогда селились гуртовщики, погонщики и иной дорожный люд, диковатого свойства и невеликого состояния, ныне было тихо. Разве что трещал костерок в железной бочке, и подремывал над ним человек, которого на первый взгляд можно было бы принять за глубокого старика. Седые волосы его торчали из-под беретки, вываливалась клочковатая неопрятная борода, а вот лицо оставалось в тени.

- Скучно, - из полумрака, в котором утопали нары, выбрался еще один человек. Этот был молод и обряжен в одежу новую, даже несколько фасонистую. Поскрипывали сапоги с отворотами, а в пальцах мелькал ножичек. - Не, ну тоска смертная... может, пульку распишем?

- Ищи дурака, - старик сунул в огонь кочергу, поворошил угли. - Велено сидеть? Так и сиди... небось, ты сидишь, а деньга капает...

- Кому капает?

Ножик-рыбка кувыркнулся в воздухе да и ушел по самую рукоять в земляной пол. Натоптанный, тот был гладок и на первый взгляд вовсе мог показаться каменным.

- Кому надобно, тому и капает, - из-под лохматых бровей недобро блеснули глаза. - Вона, глянь на других... отдыхают, пока время есть.

- Ага...

- А ты бестолочь.

- А то ж...

Молодой присел у огня, вытянул руки, будто бы греясь. В бараках и вправду было сыровато, сказывалась близость к реке. От сырости этой щипало в глазах, да и нос забивался почти сразу, но с другой стороны заказчик и то побаловал. Случалось сиживать в местах и поплоше. А тут, если разобраться, настилы имеются, некоторые даже почти и не гнилые, тюфяки соломенные, одеяла. Еду возят дважды в день... и ничего не просят.