У него хватило сил сдавить крохотную жемчужину в руке, и та треснула, выплеснув белесую волну силы. Отзываясь на сигнал, поднялись щиты, блокируя бальную залу, отрезая ее от внешнего мира.

А там...

Навойский не подведет.

Не должен.

И хорошо, что рыжую убивать не пришлось. Не простили бы... Авдотья вот и не простила бы. Ишь, глядит с укоризной, будто бы он виноват, что так глупо получилось. Может, и виноват, только что ж теперь? Главное, чтоб сама выжила.

А она сумеет.

Пружанская ведь. Папенькина дочка.

Аглая Одовецкая полагала себя в целом человеком неплохим.

Нет, она была далека от пагубной мысли о собственной идеальности, зная за собой и грех честолюбия, за который не единожды пеняла ее матушка Серафима, и упрямства, и... и хватало их, грехов великих и малых, но у кого их нет-то?

Однако, грехи - это одно, а...

- Дорогая, - бабушка в узком платье вызывающего черного цвета выглядела неудобно молодо. - Мне кажется, тебе пора покинуть это место. Она всегда, волнуясь, начинала выражаться пространно, будто желая скрыть неприглядную суть за словами.

- Почему? - Аглая давно уж вышла из возраста, когда бабушку слушалась безоговорочно, испытывая перед нею немалый душевный трепет. Теперь вот трепет остался, но и силы появились переступить через него.

- Потому что, если что и произойдет, то скоро... а ты последняя из рода и...

Стало холодно.

И неуютно.

Захотелось вдруг сесть, сжаться в калачик и замереть, надеясь, что не увидят.

Не услышат.

Не найдут.

Тук-тук-тук... кто это? Сердце стучит-стучит, перестукивается. Собственное, Аглаино. Всего-навсего приступ паники. Не первый, но и, как она знает, не последний. Плохо быть целителем, порой знания надежд не оставляют.

И хорошо, ибо их хватает, чтобы с самым первым порывом управиться.

Душно.

И Аглая привычно трогает горло. Когда-то она в панике срывала одежду, забивалась под кровать и там билась, задыхаясь... когда-то.

Давно.

Все прошло, все ушло... нервы остались. Последние дни были напряженными, и оно не могло пройти бесследно, ей ли не знать. А тут еще зал этот парадный, люди, которым всем любопытственно на отшельницу глянуть. Дай им волю, под юбки полезут, выискивая хвост, копыта или еще какое уродство. Ведь если она, Аглая, не уродлива, то зачем было ее от общества прятать?

Мысли эти вызвали злость.

- Дурно? - от бабушки не укрылось, и цепкие пальцы впились в запястье. - Дыши, будь добра, глубоко.

Аглая дышит.

Вдох по счету и выдох тоже. И голова кружится, а где-то там, далеко, мерещится огонь. Нет, это просто... перед глазами плывет.

Обманка.

И верить нельзя.

Чему здесь гореть? Стены вот каменные. Аглая их потрогала, убеждаясь, что камень по-прежнему прочен, не спешит плавиться. И пол тоже мраморный. А что всполохи, так освещение... позолота... украшения на дамах и люстры хрустальные. Вот все одно к одному.

Надо лишь со страхом справиться.

И она справится. Справлялась же раньше? Справлялась. Сколько лет... просто очень уж не вовремя.

- Я не уйду, - Аглая удивилась тому, до чего тонко неприятно звучит собственный ее голос. И повторила уже куда как решительней. - Не уйду. Не сейчас.

- Совсем от рук отбились, - проворчал старший-Таровицкий.

Он не был стар, но был болен.

Сердце.

Аглая видела темный камень его, чересчур уж большой даже для немаленького этого человека, рядом с которым сама бабушка гляделась невероятно хрупкою.

- Драть их некому было...

- Некому, - неожиданно согласилась бабушка и, окинувши Таровицкого взглядом, вздохнула. - Опять целителя прогнал?

Таровицкий лишь руками развел, то ли признавая вину, то ли совсем даже наоборот.

- А ты, детонька, и вправду иди... и ее вот прихвати, - голос его гудящий прорывался сквозь сполохи, которых становилось все больше. Того и гляди подберутся, окружат Аглаю, и бежать вновь будет некуда. - Целителям тут не место. Чуется, целители позже нужны будут.

- К-кому?

- Кто ж его знает, - Таровицкий был неуместно благостен. - Кому повезет...

- Дурень!

- Сама такая.

Никто и никогда не смел разговаривать с бабушкой в подобном тоне. И вспыхнул румянец на бледных щеках, а в глазах появилось что-то этакое, заставившее Аглаю улыбнуться.

Когда улыбаешься, оно легче.

- Поздно, - Таровицкая встала подле деда. И больше не казалась она хрупкою красавицей, напротив, Аглая сполна ощутила мощь, что скрывалась в этом теле. - Контур замкнулся... и боюсь, нас просто не выпустят.

- От же ж...

- Ты, деда, пригляди...

Огонь жил в ней.

Он плясал.

Он играл.

Он казался ручным, как тот, который некогда обитал в камине. И матушка, бывало, садилась близко-близко, так, что белое длинное платье ее подрагивало от жара. А угольки, выскочивши за каминную решетку, подбирались к самым ногам.

- ...дорогая, этак еще обожжешься, - в голосе отца звучит неодобрение, но матушка привычно отмахивается. Она протягивает к огню руки, и кожа становится красной, полупрозрачной.

Это красиво.

Горячо только.

И Аглая хочет, как матушка, но боится. Она однажды схватилась за каминную решетку, и обожглась. Рука потом долго болела.

Почему ту рану просто не зарастили?

Чтобы запомнила?

Голова болит. И в зале холодно. До того холодно, что зуб на зуб не попадает. А еще воздух сухо потрескивает.

Плохо.

Страшно. Страх вновь затапливает сознание.

...прятаться.

Огонь был. Жил. Шел. Он растекался по стенам, вгрызаясь в шелковые матушкины обои. Он играл с отцовскими записями, трогать которые Аглае было строго-настрого запрещено. Он поднимал листы, и кружил, кружил, пока те не превращались в пепел.

А пепел падал на бледное лицо отца.

И еще в ту темную лужу, которая растекалась под его телом. Там, где ковер, лужа была меньше, а вот по паркету она совсем уж расползлась, добравшись даже до секретера.

Память?

Аглае говорили, что когда-нибудь воспоминания вернутся. И было дело, она ждала. Она пыталась. Она перепробовала не одно зелье, открыла не одну книгу, силясь ускорить это возвращение. А после отчаялась.

И успокоилась.

Сама себя убедила, что ничего-то в детской той памяти нет.

- Аглая... - бабушкин голос доносится сквозь шепот пламени. - Ее надо посадить куда-нибудь... это шок...

Подхватывают на руки.

Тогда тоже. Было страшно-страшно... и мама кричала на отца. Ее голос разбудил, хотя в последние ночи Аглая и без того спала на редкость тревожно. Нянюшка исчезла. Сперва, конечно, исчезли другие. Аглая слышала. Та, прошлая, маленькая, мало что понимала, а вот нынешняя холодно отметила.

...помощница кухарки. Невзрачная некрасивая женщина с пегими волосами. Она была глуповата, но добра. И когда Аглае случалось сбегать на кухню, угощала сладкой булкой.

...конюх.

Его она помнила слабо, разве что запах особый, хлеба и лошадей.

...старуха-ключница, склочная, сварливая, помнящая еще прежних хозяев.

Кто-то шепчется, что пропали дети.

...трое братьев, что забирались в сад и рвали яблоки. Аглае случалось играть с ними, и они ее не боялись, только обзывали барчучкой. И девчонка, дочь прачки, нагулянная невесть от кого.

...лица.

...много лиц.

Люди.

Выходят. Проходят. Глядят на Аглаю с немым упреком, будто она в чем виновата. В чем? Она запуталась. А огонь все ближе и ближе, от его жара Аглае дурно.

И страшно.

Она готова вцепиться в человека, который склонился над нею.

- Вот ты где... не надо, я тебя не обижу.

От этого человека тоже пахнет огнем и дымом, но этот запах не пугает. Напротив, Аглая прижимается, прячет лицо в складках одежды. А человек несет ее, и огонь, такой уже злой, ничуть не похожий на тот, игривый, живший в камине, расступается.

- Ничего... мы тебе построим новый дом... красивый... такой, чтоб и следа не осталось... это важно, чтобы не осталось и следа...