РОССИЯ-БАБУШКА
Как на сцене Бруклина,
разрумянясь клюквенно,
словно после банюшки,
проплывают бабушки,
песнями начинены,
словно Стенькины челны.
И с губами,
важно выпяченными,
колобками, пышно выпеченными
во архангельской печи,
с пылу,
с жару,
да со смаком,
до восьмидесяти с гаком —
обожжешься —
горячи!
Их цветастые оборки
дают шороха в Нью-Йорке.
От подобных шорохов
далеко ли до грехов!
Ой, жги,
жги,
жги…
Это пляшут бабушки!
«Я стара,
стара,
стара,
я старательная.
У меня опять пора
целовательная.
Дед,
дед,
дед,
дед,
ты чего это одет
и под одеялом?
Тебе это не прощу,
затащу и отомщу
прежним сеновалом!»
Ах,
эх,
ох,
ух —
среди женщин нет старух!
Не прожить на пенсию.
Умирать —
так с песнею!
Эх,
ах,
ух.
ох —
бабий вздох
давно издох.
Не осталось слез для глаз,
не осталось даже нас.
Что осталось?
Только пляс.
Русь,
ты довоображалась.
Вызывала раньше страх,
Вызываешь нынче жалость.
Ух,
ох,
ох,
ах!
Стыд,
Россия,
быть зазнайкой,
если стала попрошайкой,
клянча по миру у всех.
Ох,
ух,
ах,
эх!
Но склоняют с уважением
небоскребы их башки
перед русской песней женскою,
перед вами,
бабушки!
Вытирает слезы негр.
Зал набит,
а русских нет.
Нету русских.
Где они?
Никого из быв. советских,
ни посольских,
ни торгпредских —
только мы с женой одни.
На картошке,
что ли,
все?
На приехавшей «попсе»?
Как в застой за колбасой,
очереди за «попсой».
Нету русских.
Где их след?
Может, и России нет?
В сладострастной стадной неге
все они сейчас в «Карнеги»,
где визжат, как туареги,
их фанерные божки,
их бомонд,
иконостасик:
«Ты — моя банька,
я твой тазик»…
Выручайте, бабушки!
Россия-матушка
почти угроблена,
но в силе мудрого озорства,
как запасная вторая родина,
Россия-бабушка
еще жива!
БЛАГОДАРЮ ВАС НАВСЕГДА
Мэри и Джо Волслейер
Две молодые головы
на «ты» шептались в прошлом счастье,
и поцелуй был как причастье…
Но я с тобою попрощаться
хотел бы все-таки на «вы».
В колодце плавает звезда
и хочет выбраться на небо,
а я не выберусь, наверно,
но грустно и благоговейно
благодарю Вас навсегда.
Боялись оба мы тогда
в избушке скрытной и скрипучей,
накрытой, как тулупом, тучей.
Вы — не заслуженный мной случай.
Благодарю Вас навсегда.
Мне камышами Ваше «да»
ночное озеро шепнуло.
Тень белая ко мне шагнула,
да так, что ходики шатнуло.
Благодарю Вас навсегда.
Туман баюкала вода,
и надвигались Ваши очи,
которых нет смелей и кротче.
Сестра родная белой ночи,
благодарю Вас навсегда.
Не страшно Страшного суда.
Не страшно мне суда мирского…
Быть благодарным — так рисково.
Ржавеет счастье, как подкова.
Готов к несчастьям — что такого!
Но я готов и к счастью снова…
Благодарю Вас навсегда.
«Никогда я в жизни не состарюсь…»
Никогда я в жизни не состарюсь,
никогда не буду одинок.
Я из всех других людей составлюсь,
как стихотворение из строк.
Я когда-то всем вам пригодился,
ну а если даже отгожусь,
то с клеймом лжеца и проходимца
от себя и вас не откажусь.
Я не откажусь от той эпохи,
на какую нечего пенять,
от стихов, которые так плохи,
что без них эпохи не понять.
Я не откажусь от всех девчонок,
тех, с какими грех мне был не в грех.
Я их всех любил, как нареченных, —
жаль, что не женился я на всех.
Вбитый в бочку так, что выла выя,
не желая жить по воле волн,
я, как долговязая Россия,
с маху вышиб дно и вышел вон.
Гения во мне не угадали
братики-поэты, но зато
горочки меня не укатали —
числился я в сивках ни за что.
Выжил я в Москве, да и в Нью-Йорке,
и теперь пойди меня распни!
Первым сивкой, укатавшим горки,
стал я среди лириков Руси.
Каюсь я во всем. Ни в чем не каюсь,
бытие есть и в небытии.
В хладных водах Леты брезжит карбас,
ну а в нем — товарищи мои.
Меня били сызмальства в манежах.
Зажило, и снова заживет…
Если я тону, ко мне «Микешкин»
даже по асфальту подплывет.
Жизнь передо мной не виновата.
Умирать совсем не страшно мне,
потому что даже тень Булата
мне споет над Летой на корме.
Биться мне всю жизнь, но не разбиться,
а сгорю — вас будет греть зола.
Если суждено мне вновь родиться,
то опять — на станции Зима.
