Турецкий уже рассказал ему, как нашел его, кто порекомендовал обратиться. Показал и пустую папку, объяснив, почему не привез рисунки. Дал список рисунков со всеми подробностями. С немецким текстом на бандерольках и русским карандашным. И вдруг заметил, с какой необъяснимой грустью посмотрел Грачев на эту пустую папку со штампом Эрмитажа, как, шевеля губами, прочитал названия и авторов рисунков. Взглянул на небо, будто там увидел отражение своей молодости.

— Да, я знаю эту папку. Я сам нашел ее в Дрездене. Было это в сорок пятом… Впрочем, — поправился он, улыбаясь, — не одну ее. Мы тогда много чего нашли. Я в дивизионке работал, в газете. В Германию тогда большая группа из Москвы приехала, во главе с Натальей Ивановной Соколовой, искусствоведом. Она позже членкором Академии художеств стала. Известная женщина, даже в энциклопедии, по-моему, о ней написано. И я, как художник-график, был назначен в их бригаду. А всех нас, как говорится, под своим бдительным оком держали особисты… Началось-то не с этих рисунков. С других. С началом второй мировой войны, когда немцы пробежались по Европе, как позже мы выяснили, в их музеи и коллекции, особенно высоких государственных лиц — Геринга, Розенберга, Гитлера, конечно, — стали поступать из разных стран как отдельные произведения искусства, так и целые собрания. Свистнули они, под расписку или просто так, большой альбом рисунков Рубенса, предназначенный для экспозиции в кабинете рисунка Дрезденской галереи. И вот уже после войны появились у нас представители Антверпенского музея, это в Бельгии, — пояснил Грачев, — с дипломатической просьбой помочь найти им свое национальное достояние. А неделей-двумя раньше мой коллега как раз и отыскал эту изумительную коллекцию… Я был тогда человеком молодым, в высокой политике не искушенным, обрадовался возможности помочь хорошим людям, ну и ляпнул, где она находится. Начальником отдельного трофейного управления, так тогда называлась организация, которой мы подчинялись, был некто Богданов, полковник НКВД. Но его мы видели редко, он в основном в Берлине, в СВАГе, ошивался, в военной администрации. Непосредственно же осуществлял руководство майор НКВД Константиниди, мы его греком звали. А вот ужо грек придет да задаст шороху! Суровый был дядька, этот грек, имевший в своем подчинении стрелковую роту с машинами-тягачами. Это чтоб оперативно решать тактические задачи, понятно? Вот этот самый грек и формировал составы, уходившие в Союз. Я, значит, ляпнул, а бельгийцы к нему: где наш Рубенс? Ка-акой такой Рубенс? Нет у нас вашего Рубенса, господа французы. Это теперь, как вы рассказали, он стал разбираться, где кто родился и какой нации принадлежал. А тогда смеялись мы немало, но, увы, горькими слезами. Получил я первое и последнее самое серьезное от него предупреждение. Недели, понимаете, не прошло — и нате вам, обнаружил в развалинах эту папочку. У меня хороший приятель был, майор Мишка Титарснко, помощник коменданта красивейшего немецкого городка Майсен. Там было знаменитое на весь белый свет фарфоровое производство, помните небось скрещенные синие мечи? Вот то самое… Так мой Мишка денно и нощно не покладая рук вынужден был трудиться, как самая распоследняя карла какая-нибудь, на команду «синих околышей». Так мы между собой звали грековых подчиненных. Чего только не грузил! Ну ладно бы еще, как говорится, по репарациям, а то ведь в личные адреса уходили многотонные посылочки. Мишка мне и говорит: ценную вещь нашел? Я ему: бесценную. Ну и пошли их всех подальше, а папочку эту, говорит, лучше Соколовой отдай, чем греку. Сгинет без следа папочка-то! Как многое другое давно уже сгинуло. А еще лучше, решил я, прямо в Эрмитаж. Я ж художник, понимал великую ценность этих рисунков. Наверное, их хранитель отобрал и вынес, чтобы где-то у себя спрятать. От бомбежек. Вам же только но книгам небось известно, а я своими глазами видел, что американцы с Дрезденом сделали. В худом сне не приснится… Не знаю, кто сказал, кто подслушал, но буквально на следующий день взял меня грек за задницу. А я папочку-то Мишке уже передал, но сказал, что держать ему ее у себя тоже опасно. Скажут ведь чего? Утаил! И — сами понимаете… В общем, когда меня взяли и сунули под трибунал, а Мишка узнал об этом, он рисунки отвез другому нашему приятелю, Ване Никифорову, в соседний городок. Я еще, помню, какую-то записку успел черкнуть Ване, мол, сохрани, поскольку надо их обязательно передать в музей, а этим сукам в синих околышах ничего про то говорить нельзя: сопрут. Ну вот вся и история. Меня судили, прилепили этих французов из Антверпена, поскольку другого компромата на меня у них не было, но хватило и того, что я раскрыл «важную государственную тайну». А за такую самодеятельность десятка — это минимум. В одном составе с власовцами повезли на родину. Попал в Карлаг, это в Казахстане. В пятьдесят пятом выпустили, в пятьдесят девятом добился реабилитации. Наде было жрать, а я умел воевать да карикатуры в газете рисовать на подлых фрицев. С легкой руки Перфильева, которому как-то рассказал свою историю, получил заказы на снятие копий с отдельных эрмитажных полотен. Работал много, зарабатывал мало, в конце концов скопил на кооператив. Напротив кладбища. Теперь вот тут дожидаюсь… — улыбка, казалось, застыла на лице Грачева, высохшем, обтянутом желтоватой, почти глянцевой кожей. — А про рисунки эти, говорил мне однажды, давно было, Иван Перфильев. Надо бы вам в архивах поискать. Вроде бы отдал-таки Ваня Никифоров эту папочку прямо в руки самого Орбели, директору тогдашнему, и это дело было где-то официально зафиксировано. Вроде бы даже и моя фамилия там фигурировала. Не знаю. Да и кто бы меня в архивы-то допустил? Там же и по сию пору тайна на тайне. Ну а вам, как говорится, и карты в руки.

Грачев обернулся, взглянул на круглые электрические часы, укрепленные над фасадом клиники, и, вздохнув, констатировал:

— Извините, время давно вышло. Пора на процедуры, хотя все это… как мертвому припарка. Пойду, однако. Перфильеву доброго здоровья от меня. И спасибо, что о хороших днях напомнили. Рад, если сумел помочь… А грека нашего, выходит… Ну что ж, значит, каждому свое. Бог — он все видит. Прощайте…

Уже медленно уходя в корпус, Грачев, словно почувствовав спиной напряженный вгляд Турецкого, вдруг обернулся и поманил его пальцем:

— Если только это возможно… Когда станете рисунки возвращать в Эрмитаж, намекните Ивану, может, он, если будет нетрудно, фото сделает с тех рисунков, я бы хоть разок поглядел на них перед смертью… Если успею, конечно. — Он широко улыбнулся и ушел.

Поскольку шел уже седьмой час, а народ в учреждениях, как известно, никогда не нарушал законодательства о труде, Турецкий счел бесполезным возвращаться в Эрмитаж, под мощное крыло Вероники Моисеевны, и отправился на Васильевский остров, в общежитие, адрес которого дал ему Маркашин.

Не без труда найдя его и обговорив свои проблемы с комендантшей, пожилой, интеллигентного вида и обращения женщиной, Турецкий уже в девять вечера смог раздеться и завалиться в койку. Пахло свежей побелкой, за окном была тишина— окна выходили во двор старого петербургского дома. И этот двор-колодец, серый и мрачноватый, напоминал какие-то ускользающие картинки из Достоевского. Решив раз и навсегда отоспаться, Саша закрыл глаза, а открыв их уже утром, понял, что приказ свой выполнил с лихвой. Если верить часам, шел десятый час утра. Ничего себе!

Вероника Моисеевна обиженно надувала ярко накрашенные, пухлые губки и вообще всем своим видом демонстрировала, что ее совершенно незаслуженно обидели.

Почтительно чмокнув ей ручку, Турецкий объяснил, что допоздна вынужден был задержаться в прокуратуре. Ну а потом… поскольку выбора уже не оставалось, пришлось переночевать в общежитии аспирантов. Просто для приличия добавил, что заглянул, правда, в парочку гостиниц, но ведь сейчас самый сезон: мест, конечно, не было. Пришлось воспользоваться любезностью зама прокурора города. И, кстати, его транспортом. Последнее как бы примирило обманщика следователя с обиженной им до мозга костей дамой, в кои-то веки предложившей ему свои услуги.