— А теперь, пожалуйста, садитесь, Лариса Георгиевна, и слушайте меня, если не желаете попасть в холодный погреб, как я сказал вашему уважаемому отцу. Мы с Ашотом братья. Я — старший.

— Меня это совершенно не интересует. Даже если вы с ним муж и жена, как это у вас, на Кавказе, принято.

— Нэ надо перебивать! — Глаза у бородатого недобро вспыхнули. — В нашей семье младший всегда подчиняется старшему, такой закон. А вы сделали гак, что Ашот его нарушил. Зачем? Мы разве вас трогали?

— Ах вон ты о чем! — Вот так, на «ты» и с откровенным уже презрением, протянула Лариса Георгиевна. — Ну так знай, Ашот да-авно уже не мальчик. А ка ваши законы мне наплевать.

— Возможно, — спокойно продолжал бородатый. — Но вам надо знать, — он явно не принял ее «ты», — что тот же закон в нашем роду говорит: младший все делает только после старшего — и к женщине идет, и женится, и даже разводится, если хочет. Закон такой. Я нэ виноват.

— Эх вы, сопляки несчастные! — Лариса сразу догадалась, о чем думает старший братец: жалеет, что не ему первому досталось. — Нэ выйдет, — передразнила, — это дело у тебя. Ашоту с удовольствием дала, а тебе ни за что не дам. Иди гуляй, старший! А если хоть пальцем меня тронешь — всю свою дерьмовую жизнь потом будешь обижаться. Понял? И вали отсюда, законник хренов! Скажи Ашоту, что теперь только с ним разговаривать буду.

Лариса Георгиевна, тяжело дыша, отошла к окну, демонстративно покачивая бедрами, и стала смотреть на двор, закрытый высоким забором от посторонних.

— Вы, дураки, еще не знаете меня, — пообещала она многозначительно. Но этот бородатый ее не слушал, он полулежал в кресле, закрыв глаза и вытянув на середину комнаты длинные, как у лося, ногц.

«Вот еще мудило! — подумала уже без всякой злобы Лариса. — Чего пугать-то? Хочешь — так и скажи и дай бабе самой подумать… Законы у них такие, чтоб бабу, значит, по старшинству трахать, ишь ты!»

Возвращаясь к дивану, она нарочно с силой врезала острым носком туфли ему в щиколртку, отчего парень быстро подобрал ноги.

— Я же сказала, чтоб ты убирался! Не ясно? Повторить? — И она занесла ногу для следующего удара.

Он медленно и по-медвежьи развалисто поднялся, низко наклонив голову, поглядел на нее и пошел к двери.

— Скажи Ашоту, чтоб немедленно явился. Массаж мне будет делать! — закричала она вдогонку с вызовом.

Он резко повернул голову и сказал низким и грубым голосом:

— Я нэ был уверен, что вы такая дрянь, Лариса Георгиевна…

Ее словно ударили наотмашь по лицу, даже щеки обожгло пламенем. Она чуть было не сорвалась, не ринулась на него с кулаками, с ногтями. Вовремя опомнилась. Выдавила из себя через силу:

— Никого не хочу видеть… Господи, как вы мне все надоели! Будьте вы прокляты… И запомни, а потом передай, кому тебе положено: я не вашу армянскую семью порчу, а бывшему своему мужу такую вот месть сочинила. Скажи ему, что по сравнению с Ашотиком он — вонючий котенок. Скажи, Димке будет очень приятно это услышать. А теперь убирайся. И больше ко мне не входите…

Она кинулась лицом на диван, изо всех сил сдерживая слезы — не то ненависти, не то стыда, черт его знает, какие чувства теснили ее грудь, но обида должна была вылиться слезами. Что и случилось…

Когда Лариса, отревевшись, подняла голову, в комнате никого не было.

Подъехав к железным воротам дачи Виталия Бая, Вадим погудел клаксоном. Из калитки скоро появился парень в камуфляжной форме, подошел неторопливо к серому «жигуленку», в котором сидел Вадим, и наклонился к опущенному боковому стеклу.

— Чего гудишь?

— Скажи Виталию Александровичу, от Константиниди. Он знает. И ждет.

Парень наверняка и сам уже знал, потому что, ни слова не говоря, открыл ворота и пропустил машину. «Вот так простенько, но со вкусом и живем, — подумал Вадим. — Есть что защищать, охранять. А ведь босяк босяком был, когда слинял в восьмидесятых на Запад. А нынче — всемирно известный галерейщик! Издатель журналов, буклетов по искусству! Куда нам, которые от сохи»…

Зря себя так настраивал Вадим. Бай встретил его более чем радушно. Удивился только, как быстро, будто ветреная девица, меняет свои планы Георгий Георгиевич. То просил приехать, то сам решился привезти полотна.

Но так же легко он принял и объяснение Вадима, что у деда всегда было семь пятниц на неделе. А сегодня ему вообще не до прогулок. Тут такое закрутилось, просто уму непостижимо.

— А ты сам за рулем? — мельком поинтересовался Бай.

Вадим кивнул. Бай выглянул в окно и удивленно вскинул брови:

— Что я вижу! А где же твой алый красавец? — Он имел в виду Димкин «мерседес».

— Забарахлил что-то, — небрежно отмахнулся Вадим. — Поставил его к мастеру, а на время взял у своих ребят. Бегает — и ладно. Много ли человеку надо?..

— Да, в общем… — пожал плечами Бай.

— А чего спросили-то? В город надо? Могу подбросить. Я ведь к вам на скоростях, дел до и больше.

— Нет, я думал, по рюмочке пропустим. Чего-то настроение пришло такое. Почему, не знаешь? — Он хитро подмигнул и направился в свой рабочий кабинет— высокий, под стать Вадиму, но грузный, с животом, переваливающимся через низко опущенный ремень брюк, и округлыми покатыми плечами. Типичный торговец из мясного ряда на базаре где-нибудь в Малаховке.

Денег-то много, а вида никакого. Жирный стал, ленивый, что ли? Бай словно подслушал его мысли, обернувшись, окинул Вадима с ног до головы быстрым скользящим взглядом.

— Сколько тебе нынче-то?

— В смысле? Не понял.

— Ну, лет.

— Сороковку разменял.

— Это хорошо, — одобрил Бай. — Самый-самый возраст-то. Как один мой давний знакомый, помню, выразился: он у нас молодой, у него еще все спереди! А? О-хо-хо!..

Засмеялся и Вадим. Натужно, правда, потому что больше всего сейчас ему хотелось закончить все дела с Баем и возвратиться в Москву, где дел еще оставалось на сегодня немало. И напряженка — всерьез.

В кабинете Бай сел, расставив широко ноги, на диване, покрытом темно-вишневым пушистым ковром.

— Ну, доставай, — разрешил наконец, довольно потирая руки. — Не томи, показывай!

Вадим раскрыл большую черную ледериновую папку, захваченную из машины, и достал первое, аккуратно снятое с подрамника полотно, края которого все еще привычно загибались наружу, сохраняя форму деревянных реек.

Бай уперся локтями в колени и положил тяжелый двойной подбородок на сжатые кулаки. Смотрел молча, только сопел изредка и чмокал губами, облизываясь.

Действительно, изумительный Эдуард Мане стоил того.

Знаменитые гребцы, водившие лодки по Сене, собравшись в кружок со своими веселыми подругами, пировали на ветру и солнце. Это было нечто невообразимое! Это была сказка и одновременно волшебное окно в прошлый век. Нет, есть вещи, которые пересказать нельзя их можно только чувствовать, ощущая, как наполняется свежим солнечным ветром грудь…

Неохотно оторвавшись от созерцания чуда живописи, Бай бессмысленными глазами посмотрел на Вадима и, хмурясь, свел куцые брови к переносице. Будто сравнить успел две несопоставимые вещи. Покивал задумчиво. Почмокал губами.

Картине конечно же, по сути, нет цены. И именно поэтому ее необходимо продать. Есть у Бая достойный покупатель, есть. Но для этого придется отправляться в Америку. Причем самому, потому что такие вещи через посредников не делаются…

— Ну а еще на что дед решился? — спросил вроде бы без всякого интереса, а у самого, поди, так и екало под ложечкой-то. — Выше Мане вряд ли можно поставить что-нибудь из его коллекции. Ну разве…

— Он велел, чтоб я вам еще раз показал тех двух Сезаннов. Ну как, доставать? Денег-то хватит? — Вадим позволил себе легкую усмешку.

Бай так его и понял.

— А уж это, милок, моя забота. Давай выставляй!

И снова полностью ушел в созерцание рисунков гениального Поля Сезанна.