Кружилин позвал Климова и остальных. Перерыли всю палатку. Следы крови обнаружили на шкафу с ин­струментами и на дальней стене, как раз за верстаком. Худаков предположил, что Борисенко от кого-то пря­тался в том углу, и там же его, значит, и того... прищучи­ли. Кто? Диверсанты, кто ж еще.

Когда умер Каськов, все отнеслись к этому с мрач­ным спокойствием. Он все равно лежал как мертвый, а сейчас его просто убрали с койки в жилой палатке и скатили по доскам в разлом, в желтовато-зеленый горя­чий туман. Вообще-то делать это Климов не имел ника­кого права, труп следовало сохранить и передать ко­мандиру подразделения вместе с рапортом и объясне­ниями очевидцев. И тот факт, что останки помощника командира горят сейчас на самом дне открывшейся пе­ред ними преисподней (или все еще летят туда, кто зна­ет), наглядно подтверждал, что сам взводный больше не верит в благополучный исход.

Разумовский встал с постели на пятые сутки. Его ед­ва хватало, чтобы перейти из одного конца жилблока в другой. Он высох, пожелтел, кашлял отрывистым воро­ньим карканьем, и у него что-то сделалось со слухом. Худаков сказал, что в Бункере должен быть склад меди­цинских препаратов, там, как он слышал, имеется даже «сталинская сыворотка», о которой в народе ходят ле­генды. Климов приближаться к Бункеру запретил.

Воздух постепенно сделался густым и тухлым, как под горячей периной. Даже спичку зажечь проблема, кислорода не хватает. Генератор стоял мертвый, масля­ная лужа под ним покрылась пылью и мелким мусором и стала похожа на коровий блин. Привести его в чувст­во Кружилин так и не смог, несмотря на активную по­мощь и поддержку старшего лейтенанта Климова, ко­торый размахивал пистолетом над его головой и во всю глотку крыл матом.

Бак с водой, а также запасы хлеба и тушенки взвод­ный держал в своей палатке, под замком, выдавал паек самолично в руки каждому. Сколько запасов осталось, никто, кроме Климова, не знал. Через полторы недели тушенка закончилась (даже в виде легкого белого нале­та на кусочке хлеба), норма воды сократилась до ста граммов в сутки.

— Раньше бойцам чистым спиртом эти сто граммов выдавались! — невесело пошутил Худаков.

Но, как ни странно, труднее всего оказалось без света. Два фонаря с рабочими батарейками использовались только в исключительных случаях — при заступлении в караул, например. Все остальное время взвод проводил в полной темноте. Отсутствие света равнялось отсутствию мира, все равно что небытие. Обычный серый москов­ский день казался чем-то фантастическим, несбыточным, прогулка по слякотному Арбату рисовалась в воображе­нии, как отпуск на южном побережье Крыма...

Опять-таки в Бункере было всё: и еда, и вода, и бата­рейки, и новенький генератор (а то и не один!), и ору­жие, и много чего еще. Стоит только открыть стальную гермодверь, и жизнь сразу наладится, да и не только жизнь — служба! Та самая служба, ради которой они торчат здесь!

— Ну послушай, Климов, ведь мы все здесь загнемся скоро, — опять увещевал лейтенанта Худаков. Говорить было трудно, все равно что выплевывать себя по кусоч­кам.

— Какой в этом смысл? А там есть все, что нужно, и как раз на такой случай, на случай катастрофы.

— Никакой катастрофы нет, — твердил Климов. — Нам не было приказа.

— Так ведь и помирать нам тоже приказа не было. А мы помрем* И «шестой» останется без охраны. При­ходи кто хочет, бери, что хочешь. Уж лучше открыть этот Бункер, и все дела...

— Это паникерство, Худаков! Мы на службе, а не на экскурсии! Надо терпеть — так терпи, солдат! А то тебе и спирту еще захочется, и бабу, чтобы службу нести комфортней было!

— Да какие там бабы... Не о том ты, Климов, беспо­коишься...

— Я тебя предупреждаю, Худаков, и остальных тоже: кого увижу возле Бункера — сразу пулю в голову, без предупреждения. Вот так вот!

Кружилин в конце концов смастерил масляный светильник из старой пулеметной гильзы. Света он почти не давал, зато давал много копоти и вони, ко­торые висели в неподвижном воздухе сутками, нику­да не деваясь. И еще он сжирал кислород. При его ту­склом мерцании Кружилин пытался наладить радио- точку, которая, как он уверял, питается по «автоном­ной линии в титановой оплетке» и вообще на объек­тах такого ранга должна быть конструктивно неубиваема... Если, конечно, есть источник сигнала. То есть радиостанция. Но судя по тому, что радиоточка молчала, сигнала могло и не быть. И Москва, значит, и весь привычный мир превратились в оплавленные атомным пламенем руины.

Наверное, Кружилин (да и не только он) просто хо­тел убедиться в том, что это не так. Что дело здесь в ка­кой-нибудь ерунде, в каком-нибудь маленьком вшивеньком контактике, который отошел во время взрыва. Он разобрал радиоточку по винтикам, собрал снова, ковырялся несколько дней. Безрезультатно.

Услышать голос Родины им не удалось, зато было немало других звуков. Не таких приятных, правда, как голос диктора Первой программы всесоюзного радио, желающего вам доброго утра или спокойной ночи. И, говоря откровенно, совсем даже отвратительных зву­ков. Шорохи, стуки, хрипы, мокрое шлепанье в тем­ноте. Несколько раз Башнабаш слышал вопли, доно­сящиеся с той стороны разлома, далеко-далеко. Жут­кие вопли. Будто это не система подземных спецобъектов МО-НКВД-МВД, а джунгли какие-нибудь, пам­пасы.

Несколько раз видели следы, отдаленно напомина­ющие след босой человеческой ступни — больше всего их было в тупике, вокруг палаток расположения, а одна цепочка вела к разлому, как будто нечто поднималось к ним из зловонной пропасти по какой-то своей надоб­ности. Это мог быть фантом, галлюцинация, порожде­ние пораженного усталостью, голодом и грязным воз­духом ума. Но галлюцинации коллективными не быва­ют. На двухсотметровой глубине протекала своя жизнь, явно чуждая принципам социалистического общежи­тия. До поры до времени она держалась на расстоянии и только пугала их издали, если не считать случай с Бо­рисенко, который вряд ли стал бы добровольно пускать кровь в свой глубокоуважаемый сапог. Но только до по­ры, до времени.

...В карауле тогда стоял Кружилин, и стрелял он, больше стрелять было некому. На выстрелы из располо­жения прибежали Климов, Худаков и Башнабаш. Фо­нарь прыгал в руках у лейтенанта, разглядеть толком ничего не успели. Быстрые тени в пятнах света, белые точки глаз в темноте, визг, громкий хруст и треск, слов­но там одним ударом располовинили коровью тушу. Башнабаш успел дать короткую очередь из автомата, сам не зная куда.

И стало тихо сразу, как отрезало. Подошли ближе. Лужа крови, фонарь, который Кружилин так и не успел включить, автомат валяется... Больше ничего от Кружилина не осталось. Обошли весь зал и берег разлома — ничего!

А вернувшись в расположение, обнаружили, что пропал Разумовский. Полог, закрывающий вход в па­латку Климова, разорван и измазан в крови, шкаф взломан, остатки продуктов исчезли, бак с водой оп­рокинут и пуст, и все кругом находится в полном бес­порядке.

Климов и Худаков переглянулись, какой-то немой вопрос промелькнул между ними, и Худаков в конце концов сказал:

— Нет, у него бы сил не хватило такое утворить. Он же еле ходил...

— Значит, эти? — Климов, сжав до скрипа зубы, кив­нул куда-то в сторону. - Бляди эти плоскомордые, ты так считаешь?

— Больше некому, - кивнул Худаков.

Лейтенант резко выпрямился, ноздри раздул, и даже под слоем грязи в тусклом свете фонаря было видно, как побелело его лицо.

— Берем по три запасных диска, и — на ту сторо­ну! — хрипло скомандовал он. — Пока в капусту этих тварей гадских не порубим, не успокоюсь! Башма­кин, остаешься здесь, головой за пост отвечаешь! Ху­даков!..

Он запнулся, словно хотел назвать еще чью-то фа­милию, вспомнил, что никого не осталось больше, мах­нул рукой.

— Приказ ясен, орлы?

— Да как мы перейдем? — буркнул Худаков. — Стель­мак ведь там...

— На цыпочках перейдем! — гаркнул Климов. - По стеночке! Со страховкой!