Страшное, наверное, лицо. Было бы чужое — испу­гался, а так, когда знаешь точно, что твое, вроде и нор­мально.

Еще показалось Башнабашу, что стал он как бы ни­же. В первые годы приходилось нагибаться, чтобы раз­глядеть себя всего в зеркале, не помещался он там.

А сейчас свободно помещается. И даже место еще есть сверху, над макушкой. Видно, придавила его земля, сплющила, как этих карликов-папуасов.

«И шея вот куда-то пропала», — заметил он. А с дру­гой стороны — зачем ему шея?

Зато гимнастерочка на нем новенькая, со склада. Ру­кава немного коротки. Или руки слишком длинны. Са­поги начищены, как полагается. Что еще? Выправка... Не та, конечно, выправка.

— Рядовой Башмакин, смир-рна! Подтянуть живот! Грудь вперед! Согнулся, понимаешь, как ива плакучая!

Щелкнули каблуки. Хлопнули ладони о бедра, руки вытянуты по швам.

— Хватит в зеркало глазеть, рядовой Башмакин! От­ставить! Ты не на танцы собрался, а Родину защищать, исполнять священный долг!

— Так точно! — гаркнул Башнабаш.

Зеркало затуманилось в его глазах, расплылось. Башнабаш стиснул зубы, по-строевому развернулся на­лево, приставил ногу. И пошел защищать Родину. Свою Родину, которой давно уже не существовало ни на од­ной карте мира.

Там, где время остановилось на всю жизнь, не очень много событий и новостей. Поэтому особую силу име­ют слухи и домыслы.

— В тринадцатой Америкоса прижмурили, говорю вам. Вчера параши не было оттуда. И сегодня нет. — Ду­ля с умным видом смотрел на выгребную яму, словно читал там книгу арестантских судеб. — И завтра не бу­дет. Суслик-каптерщик говорит, Блин удавку смастерил из носка. Ночью подстерег и прижмурил. Вот так вот. Нет Америкоса, нет параши. Говном меньше.

— Это Блин молодца, — одобрил Костыль. — Давно пора было его...

— Если б мне в тринадцатой сидеть довелось, я бы и дня терпеть не стал, - признался Дуля как на духу. Я же патриот! — Накинул бы сразу, в первую же ночь. А там будь что будет...

Около ямы рядком стояли три параши, и три суме­речные фигуры высились за этими парашами. Утрен­ний вынос. Время новостей.

— А я слыхал, будто наоборот, - подал голос Шкет, ко­торый был третьей фигурой. — Что это Америкос Блина удавил, а его в «Магадан» посадили и жрать не дают.

Двое посмотрели на Шкета. Хоть он, по личной ре­комендации Дули, и числится с некоторых пор в «пер­натой» хозобслуге, но все еще как бы новичок и автори­тета среди «петухов» заслужить не успел.

— Ты, Шкет, умом думай, а не жопой, - урезонил его Дуля. — Америкос — никто, шпион, только хавальник открывать умеет. А Блин — маньяк, по-«мокрому» рабо­тал, десятки людей передушил. Кто кого кончит при та­ком раскладе?

— Шпионов тоже специальным приемчикам учат, — не сдавался молодой, но его не слушали.

— Здесь с самого начала все ясно было. К тому же — слышишь? — Дуля склонил набок голову и потянул но­сом. — Не воняет. Америкос подох, дышать стало легче. Уловил?

Шкет, а за ним и Костыль принялись громко дышать, как на приеме у врача. Пахло сыростью, дымком, где-то на самой границе обоняния примостился запах таежной хвои. В основном же несло выгребной ямой — именно так, как и положено нести после свежего утреннего вы­носа. Но три сумеречные фигуры не замечали этого. Воз­можно, привыкли. А может, воздух и в самом деле стал чище. Хотя бы чисто арифметически — за счет того, что одной гнидой, и одной парашей, стало меньше.

Как и большинство слухов, этот появился неда­ром: из двух обитателей тринадцатой камеры дейст­вительно дышал только один. Но прав был Шкет: ды­шал американский шпион Мигунов, потому что именно он «прижмурил» сексуального маньяка Бли­нова, а не наоборот.

Теперь он лежал на бетонном полу в холодном кар­цере. Один. Дышит и тоже не может надышаться. Но не потому, что здесь пропитанная запахом хвои чистая ат­мосфера тайги. Радость доставляет сам факт, что он мо­жет дышать, что воздух проходит сквозь горло, а не за­стревает грубым комком в сломанной трахее...

Руки скованы наручниками, избитое тело болит. Прощальные автографы на долгую память о последней вечеринке. Отжигали там многие: и коридорные кон­тролеры, и резервный наряд, и дежурный с помощни­ком. Сам полковник Савичев прибежал к месту ЧП и сапогом приложился, отвел душу. Как знать, доведется ли свидеться вновь?.. Все-таки убийство на территории особорежимной ИК может быть чревато не только для убийцы, но и для начальства колонии. Ах, ах, какая жа­лость — всемогущего полковника могут отправить на пенсию, и что тогда останется от его возможности рас­поряжаться чужими жизнями?

Он лежит в холодном карцере. Еле живой. Больше суток без еды. Мигунов то плачет, то улыбается в пол разбитыми губами. Он надеется, что уже близок спаси­тельный вертолет из приятных снов, и впереди уже забрезжил далекий свет свободы. Эта надежда вы­зывает улыбку. И он вспоминает, как душил сокамерни­ка. От этого воспоминания он плачет. Беззвучные во­пли под подушкой, прожигающие насквозь, до ладони. Колени, пальцы, грязные когти - цепляющиеся, ляга­ющиеся, страшные, бессильные. Как паучьи лапки. Стоит надавить посильнее — слышится хруст...

Сначала подушкой, потом руками. Потому что — ты прав, Блинов! - видимость бывает обманчивой. Поси­невшее лицо, оскаленный рот, закатившиеся глаза и так далее... А жилка-то бьется во впадинке между ключица­ми. Ай-яй-яй! Как тогда — красная перчатка из-под су­гроба. Помнишь, сука? То-то же, специалист по удуше­ниям!

Надпись на могильной плите: «Душить надобно с терпением. Блинов».Как тебя хоть звали-то, ублюдок, а? Бэ-бэ Блинов? Никогда уже не узнать, наверное. И - хорошо, черт возьми!

Хотелось смеяться и плакать, куда-то бежать и бес­пробудно спать одновременно, он разрывался на две половинки и был близок к истерике.

— Эй, сделайте мне укол!

— А ну, тихо там!! - раздался злой окрик коридорно­го. Это был новый сотрудник, он еще не обтерся, не притерпелся и искренне ненавидит злодеев-пожизненников.

— Разорался, скотина!

Открылся глазок в двери, грохнула по металлу ду­бинка.

— Какой тебе укол?

— Любой, успокаивающий...

— А ты что, разволновался? Щас, я тебя успокою...

Лязгнули засовы. Контролер вошел в карцер, встал

над ним, задумчиво почесал скулу - Мигунов понял это по скрипу щетины. Так и стоял сержант или прапор над бывшим полковником, распростертым под ногами в полосатой робе, наслаждался.

— Гражданин-начальник, к нам нельзя поодиночке заходить, - честно предупредил Мигунов. - Инструк­ция запрещает. Среди нас знаете, какие звери есть? Со­жрут на раз-два...

— Так ты же в наручниках!

Судя по голосу, совсем молодой парень. А сколько презрения в тоне, сколько чванства... И что из него по­лучится? Может, садист похуже Блинова...

— И-и-и... Что с того? «Молчание ягнят» видели?

— Какие еще ягнята?! Или у тебя крыша едет?

— И наручники только на два часа надевать можно, а я уже сутки...

— Да-а-а, непорядок, - протянул вертухай и перетя­нул литой резиновой дубинкой по спине. Точнехонько по почкам, как раскаленной проволокой проткнул. А потом громко зевнул. Дескать, скукотища тут с вами, скотами...

Преодолевая боль, Мигунов думает о приятном. «Меня здесь скоро не будет! Понял, ты, рожа! Заозерск, потом Якутск, потом - еще дальше, туда, где страшным словом Siberiaпутают непослушных детей. А ты, верту­хай, ты останешься на Огненном острове, в этой самой Сиберии. Ты приговорен навечно, и дети твои тоже приговорены! И все в этой стране приговорены! А я — свободен!»

Ну, почти свободен. Если выгорит.

А если не выгорит?

— Будешь еще орать, скотина?

— Никак нет, гражданин начальник.

— A-а. Ну, смотри...

Ушел. Мигунов скручен болью, наручниками и со­вершенным накануне убийством. Все-таки с Дроздом и Катраном было по-другому. Проще. Потому что между ним и их смертью был ток или специальная отравлен­ная игла. А вчера — только подушка и руки...