— Вот! Теперь я смогу написать о том, как меня обма­терили на одной из центральных улиц Заозерска в ва­шем присутствии! А вы, старший следователь Следст­венного Комитета, даже пальцем не пошевелили!.. Хо­тя лучше не так...

Она задумалась, картинно приставила палец ко лбу.

— Погодите... Вот! Точно! Меня дискриминировали по половому признаку - раз! Назвали женщиной легко­го поведения — два! Принуждали к сексу в извращенной форме — три! И все это на глазах у старшего следовате­ля Воронова! Наши слушатели в Европе просто в оса­док выпадут!

— Пока что у меня на глазах вы пристаете к прохо­жим и настойчиво принуждаете меня к нарушению слу­жебной тайны, — заметил Воронов.

— Тогда арестуйте меня, Виталий Дмитриевич! — об­радовалась Курляндская. — Посадите меня в ваше заме­чательное СИЗО! Я такой очерк оттуда накатаю!

Он остановился, достал платок. Глаза слезились, а собственный нос ему казался похожим на гнилую гру­шу, которая вот-вот отвалится и упадет под ноги. Хоть бы убралась куда-нибудь эта... со своим интервью, вот честное слово...

— Я пошутила, Виталий Дмитриевич.

Убираться она никуда не собиралась, но хотя бы по­гасила улыбку и отключила свой позитивный реактор — и на том спасибо.

— Извините, я просто... — она беспомощно развела руками. - Пятнадцать минут, Виталий Дмитриевич. Ни слова о тайнах следствия. Ни слова о Мигунове. Обе­щаю. За интервью заплатят хорошие деньги. Полови­на - ваша... Я видела здесь кафе неподалеку - то ли «Адам», то ли «Эдем». Сядем, поговорим... Пятнадцать минут. Я шесть тысяч километров отмахала, чтобы... Черт.

Она посмотрела в небо, потом на носки своих ту­фель.

— Ну, как вас уговорить, Виталий Дмитриевич? Мне раздеться, что ли?

— Извините, - сказал Воронов, отвернулся и громко, с наслаждением, Высморкался. Больше терпеть он не мог.

К тому же сморкающийся мужчина не стимулирует девушку разденься перед ним.

— Ну, а дальше что? Разделась?

У Лернера такое обычное выражение лица — ника­кое. То есть не понять, всерьез он говорит или шутит.

— Нет, разумеется... — Курляндская оглянулась на Анну, повела плечами. - Там оживленная улица, и во­обще...

— Он сразу ушел?

— Да. В магазин, потом на автобус.

Лернер помолчал, постучал пальцами по столику. Они сидели в том самом «Эдеме», в полупустом зале, в дальнем от стойки углу.

— Ты следила за ним?

— Да.

— Что он покупал в магазине?

— Ничего особенного... Пачку макарон, кефир, мо­локо, полуфабрикаты какие-то...

— Какие полуфабрикаты? — спросил Лернер.

— Дешевые.

— Какой кошмар, — сказала Анна.

— Водку, пиво — брал? - спросил Лернер.

— Нет.

Постучал пальцами.

— Плохо.

Будто это она и виновата в том, что Воронов не по­купал водку е пивом.

— Ладно. Все равно, думаю, он ничего толком тебе не рассказал бы. Что с бригадой твоей?

— Один — литсотрудник из «Заозерского курьера», один из областного «Вестника Сибири», один — сам по себе, фрилансер, работает на несколько Интернет-изданий, смышленый парнишка...

Курляндская достала из сумочки блокнот, посмотрела.

— Так... Соседи по дому, институтские друзья, работа жены — сотрудники, подруги и так далее... Фрилансер мой попробует подкатиться к кому-нибудь в Следственном Комитете. Судя по тому, что я сегодня видела, у Воронова должны быть недоброжелатели. Они, как правило, обла­дают самой беспристрастной информацией.

— И что ты им всем наврала, дорогуша? — с улыбкой спросила Анна.

— Только правда, ничего кроме правды, — Женя Кур­ляндская провела пальчиком по воздуху.

— Столичная журналистка интересуются медийной личностью. Ее интересуют любые подробности. Она щедро платит за любую информацию. И это — чистая правда. В конце концов, через полторы недели вы услы­шите в эфире «Свободной Европы» Женечкину автор­скую программу «Мистер Икс», где весь этот сыр-бор будет красиво разложен но полочкам, упакован и подан в самом лучшем виде с моими восхитительно точными и, как всегда, остроумными комментариями.

— Ты молодец, Женечка, — похвалила ее Анна.

— А сама чем сейчас займешься? — спросил Лернер.

— Наведаюсь в администрацию, потом в Бюро по не­движимости. Узнаю, что им светит с квартирой... Ну, и все такое. В поликлинику зайду, в конце концов.

Она вздохнула.

— Боюсь, проблем у нашей медийной личности хва­тает. Выше крыши.

г. Москва

За дверью стоят люди в черных диггерских комбине­зонах, лица скрыты под черными трикотажными мас­ками. Стоят молча, смотрят на дверь, будто только что позвонили в звонок и ждуг, когда им откроют. Каждый держит за руку ребенка. Дети одеты в страшные гнилые лохмотья, они тоже молчат и тоже смотрят. Только Ев­сеев точно знает, что эти дети — мертвые. Ему даже из­вестно, как убивали каждого из них, как выглядят их расщепленные кости там, под лохмотьями. Он только не возьмет в толк, зачем они пришли именно к нему, а не к Огольцову или, скажем, к Косухину, который за­нимается делом сатанистов-детоубийц.

Он бесцельно бродит по квартире, старается от­влечься, но каждый раз, проходя мимо двери, за кото­рой его ждут черные диггеры с детьми, он снимает туф­ли и встает на цыпочки, и идет на цыпочках в одних но­сках, чтобы его не услышали. Но дверь каким-то обра­зом становится прозрачной, они видят его, и он их пре­красно видит, хотя все ведут себя так, будто ничего не происходит, словно играют в некую недобрую и страш­ную игру.

И вдруг кто-то из детей стал громко ругаться матом. Голос у него низкий, осипший, как у старика, и лицо почему-то тоже стало по-стариковски морщинистым, щеки и подбородок покрылись густыми волосами, а сам он так и остался маленьким, щуплым, как подрос­ток. Евсеев не выдержал, крикнул: «Прекратите ругать­ся, как вам не стыдно!» И тут все — и дети, и диггеры, все как по команде стали крыть матом, отчего дверь за­дрожала и стала выгибаться, как если бы снаружи ее толкала огромная невидимая сила.

Только сейчас Евсеев заметил, что вместо номера квартиры на двери висит табличка «Заместитель на­чальника управления по Москве Огольцов В.К.» Но ведь он не Огольцов! Это ошибка! Он — Евсеев! Он стал кричать им, что они ошиблись квартирой, что он тут ни при чем, и тоже зачем-то крыл матом. Только его никто не слушал, все кричали, и дверь трещала под напором. А потом вдруг стало тихо. Евсеев подумал, что они уш­ли, страшно обрадовался. В этот момент в тишине раз­дался щелчок, с каким поворачивается ключ в замке, дверь стала медленно отъезжать в сторону, и оттуда к нему потянулись неимоверно длинные высохшие руки- кости...

Евсеев открыл глаза. Было темно. Отзвуки сна еще стояли в ушах. Он почти не удивился, услышав, как в прихожей — наяву — зашелестел дерматин, открылась дверь. Шаги; цок, цок. Осторожно защелкнулся замок, из коридора по полу протянулась золотистая дорожка.

Он встал с постели и вышел в коридор. В прихожей стояла Марина, держала в руке остроносую туфлю с красной подошвой, на высоченной прозрачной «шпильке».

— О... Привет, — сказала она каким-то ненатураль­ным голосом.

— Привет. По-моему, ты сейчас в Тюмени, — сказал Евсеев, жмурясь от яркого света. — Танцуешь в черных колготках с этими, как их... С перьями на голове. Или я сплю?

— Ты не спишь, дорогой. А я не в Тюмени. И не тан­цую в черных колготках. — Она отшвырнула в сторону туфлю для стриптиза, заглянула под трюмо.

— Мои милые домашние тапочки, мои хорошие, цып-цып... Как я по вас соскучилась, если б вы знали!

У Юры создалось впечатление, что она избегает смо­треть ему в глаза.

— А почему ты не танцуешь?

— Потому что сбежала, — тон был тоже неестествен­ный: вроде искусственно-бодрый, а на самом деле взвинченно-возбужденный.

— Послала всех подальше, села на самолет и улетела к моим родным домашним тапочкам...