— Какую дрянь? — Рикгард покосился на старика.
— Так я о том и говорю, — ухмыльнулся тот. — Всякой дряни там навалом было. А я же что… Я то там, то тут в отряде охраны работал... Это из музея меня потом на фабрику перевели, и там я свою даму сердца встретил...
— Ты мне про дрянь лучше расскажи.
— А что я расскажу? Нехорошая дрянь там водилась. Как первое Возмущение прошло, так эта дрянь и появилась — так говорили. А после семнадцатого клялись, что всю извели, но я-то знаю — ничего они ее не извели.
— Откуда тебе знать?
— Так я говорю: я работал там. В отряде охраны. При музее. Вот времена были! Теперь меня ни в какую форму не всунут, это точно: вид им мой, понимаешь, не нравится. Слишком седой, слишком старый, слишком мятый.
— И что там в музее?
— Так а что там… Все понятно. Я, значит, после закрытия начинал. Ходил по залам и коридорам. Спускался в подвалы, конечно. Ну, туда, где старые помещения Парламента. И по сторонам смотрел. Они все больше по углам жались. Жались и исчезали. Как увидят меня, так все прочь и разбегаются. Мешал я им. Не боялись, конечно. А вот мешал — да.
— Думаешь, аномалии?
— Ну а что? Я ж тебе говорю: дрянь. Притом дрянь с мозгами. Я потом такую только за стенами видел. Во времена были! Возили меня разок с ребятами на выезд... Хорошо было.
— И ты такую же аномалию видел?
— Ну да. Точь-в-точь. Они говорят, что таких всех извели... Может, выгнали — это да. Но чтобы совсем порешать — это вряд ли.
— А как такая... дрянь... все-таки выглядит? — Рикгард сощурился.
— Так в том и дело. Я ж газеты читал. Про дрянь все знаю. Обычная — это вроде как искривление. Как будто тряпку в воздухе вывесили. Верно я говорю? А это дрянь почище будет. Она не такая.
— Так какая?
— Ну, какая-какая... Никакая. Пустота. Черная дыра. Зазеваешься — сожрет, и косточек не оставит. У нее вроде как мозги есть. Она поначалу-то на человека и смахивает. А потом — сжирает. Их раньше вон как боялись. Называли мааджитами.
Рикгард выпрямился. Таких данных он не видел ни в одном из отчетов. И сам не писал, и у других не читал. Аномалии — явления беспорядочные и никаким законам разума не подвластные. Никаких «мозгов» у них нет и быть не может, и на людей они нисколько не похожи. А слова «мааджит» он и вовсе в архивах отдела Ликвидации не встречал.
— Да ты в стельку пьян, — усмехнулся вдруг Рикгард. — Давай, рассказывай...
Но взгляд у старика сделался серьезным, внимательным, и Рикгард невольно похолодел.
— Ничего я не придумываю, сынок, — уже тише сказал он. — Все дело говорю. Ты старику-то верь. Это все молодые для гонору и пороху чего только не загнут. А мне-то что... Мне уже поздно хвост распушать. Да и перед кем? Ты-то сам кто такой?
В самом деле, кто он такой? Ликвидатор, от которого больше никакого толку? Ликвидатор, которому больше не верят? Ликвидатор, который уже никому не сгодится? Интересно, а смог бы он сам грузить рыбу в порту?
Рикгард поднялся на ноги.
— Ладно, добрый человек, некогда мне тут с тобой рассиживаться. Мне надо искать жилье.
Расспросить хозяина, а если ничего нет, оставить номер личной карты. Кто-нибудь да откликнется.
— А хочешь, свою квартиру отдам? — вдруг оживился старик.
— К чему мне твоя? — усмехнулся Рикгард. — Ты бы мне посоветовал свободную... Может, знаешь, у кого спросить?
— Так я же говорю, — старик отодвинул свое пойло и наклонился к Рикгарду, обдав его мучительной вонью. — Могу свою квартирку уступить. Я бы это, к сыну переехал. Он мне всю плешь проел. Говорит, продавай. Денежки-то он, ясное дело, себе хочет. Но ты ему ни слова. Просекаешь? Продам — и дело с концом. С порога-то не выгонит. Ну а денежки припрячу. Смекаешь?
Старик беззубо рассмеялся.
— Никакой тогда рыбы, понял?
Рикгард вздохнул.
— Пошли, покажешь.
— А то как же! Кота в мешке я и не продам. А квартирка-то у меня что надо. Рос-кош-ная. — Он поднял указательный палец. — Ну да ты сам увидишь. Дело двух минут. Тут за углом. Площади не ахти как много, но и цену я не заломлю. Ты-то целиком потянешь? Или в… как его… кредит возьмешь?
Рикгард устало выдохнул.
— Да уж потяну, старик.
Отдел Ликвидации обделяли с каждым годом все больше, но уж в этих кварталах что-нибудь он себе позволить сможет.
Определение «не ахти» описать размеры квартиры могло лишь с огромной натяжкой. Под раскаленную крышу крошечной мансарды была втиснута одна-единственная комнатка с заплеванной плитой и узкая ванная, в которой душевая жалась за раковиной так скромно и незаметно, что ее можно было спутать с подоконником. В защиту квартирки можно было привести только один аргумент: окна. Что в ванной, что в комнате, они занимали стену между скатами крыши почти целиком, и сквозь заляпанные стекла, вставленные в позеленевшие от бронзовой плесени рамы, открывался просто-таки немыслимый вид. За разговорами время летело незаметно, и солнце уже клонилось к горизонту. Закатный свет заливал крыши, которые расстилались террасами прямо до городской стены, а там окунался в воды залива, золотясь и переливаясь в барашках волн. Казалось, что они стоят на верхушке лестницы, и стоит только слегка прикрыть глаза, сузить обзор, оставить скаты крыши позади, и перед ними — только ярко-оранжевые ступеньки, которые бегут до самого побережья.
Квартира была, конечно, сквернее некуда. Стоило переступить порог, и в нос ударял сладковато-кислый запах неприбранного стариковского жилья, давно не видавшего руки хорошей обслуги. Половицы надрывно скрипели. На проплесневевший половик Рикгард даже побоялся ступить. На матрасе, впихнутом под скат крыши, валялись грязные тряпки. Из ванной, где назойливо капала вода, несло нестерпимой вонью. Книжный шкаф покосился, одна из полок давно рухнула, и книги, рассыпавшиеся вокруг веером, успели покрыться пылью. Часы на стене молчали. Кухонный уголок — плита, сушка и раковина — были завалены почерневшей посудой. Отовсюду так и несло небрежностью, запустением и гнилью.
— Беру, — кивнул Рикгард, даже не думая. — Сколько?
Старик даже опешил.
— Прямо так и берешь, сынок?
— Беру. Говори цену.
— Ну, позволь же... Я тебе еще не все показал. Я же тебе все нажитое отдам. Силы уже не те, не потащу, да и без надобности все это мне. А вот тебе… Вот, позволь взглянуть на мою библиотеку…
Он кивнул в сторону кособокого шкафа с пиратской трещиной по углу.
— Я сказал, беру. Назначай цену.
— Ну, это дело такое, — заколебался старик. — Я, понимаешь, так сразу и не скажу. Над этим делом надо подумать.
— Тысяча галиев.
— Тысяча? Ну, ты загнул, сынок, — старик даже закашлялся от смущенного смеха. — Тысяча! Подумать только! Ну и скажешь тоже.
— Готов отдать за девятьсот?
— Да я и за две тысячи не отдам!
— Тысяча сто, и ни дираном больше. Иначе отправляйся в порт…
Рикгард уже было развернулся, но старик схватил его за локоть. Костистые пальцы держали крепко, как связкой рыболовных крючков.
— Тысяча двести пятьдесят.
Рикгард смерил его взглядом. Старик покачивался на своих нескладных долговязых ногах, похожих на богомольи.
— По рукам.
Он полез в карман, вытащил личную карту и протянул ладонь за картой старика. Стоило их приложить одна к другой, как обе загорелись зеленым и вопросительно замигали. Рикгард занес палец, но вместо тысячи двухсот пятидесяти ввел на сотню больше. Вообще-то цена и без того была несусветной, но жалкий пьянчужка вызывал острую, тоскливую жалость, и Рикгард сдался. Ну его, пусть поскорее убирается.
Рикгард знал, что эти деньги очень скоро исчезнут в закромах «Синей лягушки», но не колебался. Ему не терпелось показать самому себе: не вся его жизнь в отделе Ликвидации. Он может найти свой угол и там, где никакая Ликвидация руку не приложила. Он может от нее отказаться, легко и просто. Он, конечно, построил всю свою жизнь под ее крылом, но теперь, когда почву из-под ног вот-вот выбьют, он запросто сможет подняться снова. Ему не нужен дом на одиннадцать комнат, он его не просил. Не нужны подачки этих вежливых лицемеров, которые когда-то закрыли глаза на его черную метку, и то — лишь за его невероятно высокие баллы по летной подготовке. Ликвидация когда-то удержала его на плаву, но теперь он старше, умнее и опытнее. И если его вышибут, как ненужную пробку, то он не пропадет. Пусть даже его новым углом станет вот такая вонючая дыра в квартале Сифов. А деньги ему еще понадобятся. Хватит с него этого показного размаха, который покрывается пылью забвения незаметно сам для себя.
