Первые дни она дичилась, всё сидела забившись в угол, почти ничего не ела и не купалась. Но постепенно она стала привыкать, уже не бежала и не пряталась, когда мы входили в сарай, а, наоборот, даже шла к нам навстречу и охотно ела мочёный хлеб, который мы ей приносили.

Скоро утка стала совсем ручной. Она ходила по двору вместе с домашними утками, никого не боялась и не дичилась. Только одного Джека утка сразу невзлюбила, наверное, за то, что он гонялся за ней по болоту. Когда Джек случайно проходил мимо неё, утка растопыривала перья, злобно шипела и всё старалась ущипнуть его за ногу или за хвост.

Но Джек не обращал на неё никакого внимания. После того как она поселилась в сарае и ходила по двору вместе с домашними утками, для Джека она перестала быть дичью и потеряла всякий интерес.

Вообще домашней птицей Джек совсем не интересовался. Зато на охоте искал дичь с большим увлечением.

Джек был прекрасный охотничий пёс. Он прожил у нас очень долго, до глубокой старости. Сперва с ним охотился Михалыч, а потом мы с Серёжей.

Наступили последние летние деньки. Через неделю уже первое сентября, нужно идти учиться. Я, бывало, только вспомню об этом, даже сердце от страха сожмётся. Серёжа бодрился, говорил, что ему наплевать, но я замечал, что и он здорово побаивается.

Мы целые дни пропадали в лесу и на речке. Мама на нас не сердилась: «Гуляйте уж напоследок».

Помню, однажды прибежали из леса обедать. Мама встречает какая-то хмурая, чем-то, видать, недовольна.

— А Михалыч дома? — спрашиваю.

— Дома. Вон сидит развлекается. Вдруг из кабинета послышался звонкий щелчок, будто хлопнул пистон. Через минуту ещё щелчок.

— Серёжа, бежим посмотрим, что там Михалыч делает.

Мы направились в кабинет, а мама громко крикнула в открытую дверь:

— Осторожней, ребят не подстрели!

— А, заявились, — ответил Михалыч. — Пусть идут.

Мы вошли и прямо бросились к Михалычу:

— Ой, что это? Это нам? Оно настоящее?

Михалыч только посмеивался в ответ на все эти вопросы. Он сидел в кресле у стены и держал в руках хорошенькое одноствольное ружьецо. У другой стены стояла гладкая доска. К ней был приколот лист бумаги, и на нём виднелись чёрные точки — следы попавших туда пуль.

В комнате чудесно пахло жжёным порохом.

— Возьмите стулья, — сказал Михалыч. — Сядьте рядом со мной… Вот так. И слушайте внимательно. Это ружьё я купил вам. Его привёз вчера из Москвы один знакомый. Называется оно «монтекристо». Стреляет оно вот этими патрончиками. В них взрывчатое вещество и пульки. Такой пулькой даже человека можно поранить. Поэтому с ружьём надо быть очень осторожным. Главное — никогда не целиться в человека и вообще, когда идёшь с заряженным ружьём, всё время смотреть, нет ли кого впереди. Поняли?

— Поняли, — весело, в один голос ответили мы.

— Сперва постреляем вместе, — сказал Михалыч. — А потом я вам одним доверю. Но только вот условие: если кто из вас хоть раз допустит небрежность и я узнаю об этом, ружьё отбирается у обоих, кладётся под запор — и конец. Поняли?

— Поняли, — не так уж весело ответили мы.

— Ну, а теперь, — продолжал Михалыч, — кто хочет, может попробовать своё искусство: пострелять вот в эту цель.

— А оно не очень отдаёт в плечо? — на всякий случай осведомился я.

— Совсем ни капли не отдаёт, — ответил он. — Можно даже не прикладывая к плечу стрелять.

Серёжа презрительно взглянул на меня и спросил у Михалыча:

— Папа, можно, я первый выстрелю?

— Конечно, можно. Вот видишь, в середине листа я нарисовал карандашом кружок. Старайся попасть в него.

— Попробую, — улыбнулся Серёжа. Он уверенно взял в руки ружьё, прищурил левый глаз и прицелился.

Щёлкнул выстрел. Мы все трое поспешили к листу — посмотреть, куда попала пуля.

— Эти метки от моих пуль, — сказал Михалыч. — Их я отмечаю красным карандашом. А вот без пометки — твоя, значит. Молодчина, почти в самый центр попал!

— Ну, а теперь ты попробуй, — обратился ко мне Михалыч, подавая ружьё.

Я взял его и попробовал прицелиться. Но руки от волнения дрожали, ружьё прыгало то вверх, то вниз.

— Да ты не волнуйся, — сказал Михалыч. — Целься спокойнее, как Серёжа.

Но, чем дольше я целился, тем ружьё прыгало всё больше. Наконец я, уже не видя никакой цели, нажал спуск. Выстрел — и пулька ударилась в стену, далеко в стороне от доски.

— Эх, брат, — покачал головой Михалыч, — так не годится! Так мы всю стену изрешетим. Мамаша нам задаст на орехи.

Я молча отдал ружьё Михалычу, чувствуя, что я самый несчастный человек на свете. Не то что в цель, в доску попасть не сумел.

Михалыч с Серёжей выстрелили ещё по разу. И Серёжа попал в цель даже лучше, чем Михалыч.

— Да, у тебя рука прямо стальная и глаз меток… — хвалил его Михалыч. Ну, а ты что же, совсем завял? — обратился он ко мне. — Пробуй ещё, а то так никогда и не научишься.

— Я лучше завтра попробую, сегодня что-то голова болит, — уклончиво отвечал я.

— Ничего, ничего. От этого голова не развалится. Ну-ка, пальни ещё разок.

Я нехотя взял ружьё, уже почти без всякого волнения: «Все равно не попаду, только стенку исковыряю». Нехотя прицелился и стрельнул.

— Вот это неплохо! — похвалил Михалыч. — Видишь, хоть не в кружок, а в лист уже попал. Ну-ка, ещё раз.

Я выстрелил ещё раз.

— Да теперь совсем хорошо, прямо рядом с Серёжиной! Ну, брат, ты живо и нас обстреляешь, а говорил, что не можешь.

От такой удачи я сразу подбодрился. Начали стрелять все трое по очереди. Серёжа с Михалычем попадали почти одинаково. У меня дела шли похуже, но тоже не так уже плохо. Хоть в центр я и не мог попасть, но и мимо доски в стенку больше не попадал. Наша стрельба затянулась до самого позднего вечера. Наконец в кабинет вошла мама и сказала:

— Вы что же, всю ночь намереваетесь палить? Фу, какой воздух, всю комнату порохом протушили! Будет, будет!

— Ещё по одному разочку, только по одному!

взмолились мы.

— Ну, по одному, и хватит, — согласилась мама. Она сама присутствовала при этой заключительной стрельбе, и я при ней первый раз тоже попал в кружок.

— Молодцы, молодцы! — похвалила мама. — Идите ужинать, а то всё простынет.

Только три дня осталось до первого сентября — до этого страшного дня, с наступлением которого я считал, что моей привольной жизни придёт конец, И это было особенно обидно именно теперь, когда мы нашли самое чудесное занятие, какое только бывает на свете, — стрельбу из ружья. Ещё денёк мы постреляли в кабинете Михалыча в цель, а потом все трое решили пойти на настоящую охоту.

— Только вот что, ребятки, — сказал перед выходом Михалыч, — зря, без цели убивать никого не нужно. Это бессмысленная жестокость, а неохота. Но я уже заранее всё обдумал и вместе с ружьём просил привезти мне из Москвы вот эту книжицу.

И Михалыч взял со стола какую-то тонкую книжку в сером бумажном переплёте.

— Это руководство к набивке чучел зверей и птиц, — пояснил Михалыч. Оно-то нам теперь как раз и потребуется. Мы будем стрелять птиц и сами же делать из них чучела. Вот у нас и будет тогда две коллекции; одна насекомых, а другая — птиц.

Предложение Михалыча мы приняли с горячим одобрением. Теперь у нас была ясная цель, для чего мы будем стараться застрелить какую-нибудь птицу.

— Пойдёмте за город, — сказал Михалыч. — Там скорее всего и галок и ворон разыщем, а может, и ещё какую дичину подстрелим.

Мы пошли.

Вот и брёвнышки, на которых мы с Михалычем отдыхали однажды ранней весной, когда ещё только начинал таять снег. Теперь всё кругом было совсем другим: серая, завядшая трава, а на деревьях — жёлтые поредевшие листья.

Выглянуло из-за низких облаков солнце, и всё кругом сразу повеселело. Особенно хороши и прозрачны сделались дали. Отчётливей вырисовались на горизонте лесочки, деревни и жёлтые пятна убранных хлебных полей.