Что же сближало между собой этих двух столь разных людей, проживших вместе долгую жизнь? У них были две общие склонности: ненасытная страсть к деньгам и трогательная любовь друг к другу. Эта любовь особенно заметно проявлялась у Елизаветы Александровны. Впоследствии, учась в её школе, я мог почти ежедневно наблюдать одну и ту же сценку.

Под вечер Иван Андреевич возвращался из лавки домой очень усталый. Заслышав ещё в передней его шаги, Елизавета Александровна сразу будто оживала.

— Дедушка, не достать ли вам мягкие туфли? — заботливо говорила она, с трудом поднимая с кресла своё грузное тело и спеша навстречу мужу.

— Благодарствую вас, Елизавета Александровна. Не извольте беспокоиться, — обычно отвечал он и, окинув суровым взглядом столовую, превращённую в школьный класс, спешил к себе в спальню.

Воображаю, с каким наслаждением он выкинул бы вон из своего дома все эти географии, истории, грамматики, которых сам никогда не изучал; выкинул бы вместе с мальчишками и девчонками, отнимавшими у него немногие часы досуга.

Но что бы тогда стала делать одна-одинёшенька без этих учеников его престарелая взбалмошная супруга? А насколько уменьшился бы их ежемесячный доход? Ведь с каждого ученика Елизавета Александровна брала плату по десять рублей в месяц, а учеников бывало по два, а то и по три десятка. И вот старик скрепя сердце мирился с невероятной сумятицей, которую вносили в его дом и в его жизнь все эти глубоко ненавистные ему мальчишки и девчонки.

Так и доживали свой век самые старые представители купеческого рода Соколовых. Они жили в собственном двухэтажном доме на главной, или, иначе, Соборной, улице. Их дом был известен всему нашему городку, всему Чернскому уезду.

Василий Андреевич был родной брат мужа бабки Лизихи — Ивана Андреевича Соколова, того самого богатого купца, который имел магазин на Соборной площади и сам в нём торговал.

Когда-то, в молодости, Василий Андреевич тоже имел собственную торговлю, но давно уже бросил этим заниматься и жил на доходы со своего капитала.

Ни он, ни его жена Аделаида Александровна вообще ничем не занимались. Жили они, как сами любили говорить, в собственное удовольствие. А удовольствие заключалось в том, что Василий Андреевич осенью и зимой охотился с гончими на зайцев, а остальное время проводил, сидя у окна, раскладывая пасьянс и разглядывая редких прохожих. Вечером он обычно отправлялся в клуб поиграть в карты «по маленькой», чтобы много не проиграть. Вообще Василий Андреевич на купца ничуть не походил: стригся бобриком, брил бороду, оставляя только усы. Одевался в пиджак, брюки навыпуск и штиблеты. Курил папиросы, в церковь ходил только раз в году — к заутрене и то, так сказать, компании ради, да и компанию водил не с купечеством, а с местной интеллигенцией.

Его жену Аделаиду Александровну все за глаза звали «Сорока». Она была высокая, тощая, очень вертлявая, всегда куда-то спешила и говорила без умолку. Если пошла по городу какая-нибудь сплетня, можно было не сомневаться, что это Сорокине дельце. Знать сплетни и новости всего городка, а главное, самой их распускать — без этого она и дня не могла прожить.

И всё-таки дом Василия Андреевича Соколова считался самым гостеприимным домом в Черни. Особенно часто заглядывали к Василию Андреевичу любители охоты с гончими. Ведь его гончие собаки были, бесспорно, самые лучшие не только в городе, но и во всём уезде.

Нередко заходили к Василию Андреевичу и мы с Михалычем.

Помню, с каким наслаждением слушал я их разговор о том, как собаки нашли зайца или лису и погнали зверя по перелескам, как он потом выскочил прямо на охотника. Тот — бац, бац, да мимо. Зверь дальше, собаки за ним… В эти минуты я забывал всё на свете. Перед глазами, как наяву, вставали лесные поляны, все в белом снегу. По ним скакали зайцы, неслась, распушив хвост трубой, огненно-рыжая лисица… «О, как чудесно должно быть всё это на самом деле! — думал я. — Поскорее бы вырасти, приобрести ружьё и вместе с Михалычем, с Василием Андреевичем тоже ездить на охоту». Это представлялось мне самым большим и почти несбыточным счастьем.

Но такое счастье становилось ещё заманчивее и даже как то ощутимее, ближе, когда зимой на долгожданные каникулы к Василию Андреевичу приезжал из Москвы сын Кока.

Он казался мне верхом всякого совершенства. Во-первых, Кока был лет на семь, на восемь старше меня. Это был уж не мальчик, а молодой человек. Одна его ловкая, стройная фигура в чёрном мундире лицеиста с золотыми пуговицами уже приводила меня в восторг. Кока открыто курил папиросы и считался первым кавалером в Черни. Он отлично танцевал, был находчив, остроумен. Я много раз слышал, как взрослые, смеясь, говорили:

— Ну, Кока приехал, теперь все наши барышни с ума посойдут.

Правда, подобные разговоры меня совсем не интересовали: какие там барышни и почему они должны теперь сойти с ума? Я понимал одно, что, раз взрослые, говоря о таких страшных вещах, смеются, значит, барышням не угрожает никакая опасность, а следовательно, о них и думать не стоит.

В тысячи раз интереснее для меня было совсем другое: частенько зимой, выбежав ранним утром на Никольскую улицу, я оказывался свидетелем чудесного зрелища. Вдруг возле дома Соколовых широко распахивались ворота, и из них на вороной лошади, запряжённой в розвальни, выезжал Василий Андреевич с Кокой. Оба в меховых куртках, у обоих за плечами ружья, и тут же, в санях, нетерпеливо повизгивали гончие собаки.

— Вишь, Соколов с сыном на охоту подались! — скажет кто-нибудь из случайных прохожих.

А я стою, онемев от восторга, и ещё долго смотрю в конец улицы, где давно уже скрылись за поворотом сани с охотниками.

А вечером мы с Михалычем отправляемся к Соколовым — узнать о результатах охоты.

Василий Андреевич, Кока и Аделаида Александровна весёлые, оживлённые сидят за самоваром. Тут же обязательно есть и ещё кто-нибудь из местных любителей охоты с гончими.

— А, самый главный охотник пожаловал! — шутливо встречает меня Василий Андреевич. — Ну, идём, идём со мной, погляди-ка, полюбуйся!

Он берёт лампу и ведёт меня в бревенчатые сени. Мы входим туда, и я невольно вздрагиваю от восторга: на вбитых в стену гвоздях висят привезённые с охоты зайцы. Они висят вниз головой, свесившись до самого пола. Тут же, в уголке, стоят ещё не вычищенные ружья. От зайцев и от ружей в сенях удивительно хорошо пахнет. Я даже не могу сказать, чем именно: не то порохом, не то шерстью. Но всё равно — это пахнет охотой!

Я трогаю, глажу густую, мягкую шкурку зверьков, даже нюхаю их. Потом мы возвращаемся в столовую. И начинаются рассказы о том, как гоняли собаки и кто застрелил какого зверя.

Чаще всего героем охоты является не Василий Андреевич, а Кока. Он и проворней отца, да и глаза помоложе: выстрелит — не промахнётся.

Как я ему завидовал, как бы хотел я тогда очутиться на его месте!

Что он ни делал, мне всё казалось прекрасным, и я в чём только мог старался ему подражать: так же ходить небольшими упругими шажками, так же склонять голову набочок, даже смеяться пытался так же, как он: мелко и дробно, щуря при этом глаза.

Один раз мама недовольно сказала:

— Что ты, Юра, так странно смеёшься, прямо как Кока Соколов. Очень нехорошо!

Милая мама! Она и не подозревала, до чего приятно мне было слышать эти её слова.

Просторный, красивый дом на углу Соборной и Никольской улиц. Как манил он меня к себе в годы моего детства! Там было всё, о чём я мог только мечтать. Зимой — собаки, ружья, охота, а летом — перепелиные сети, удочки… А сам хозяин — Василий Андреевич! Всегда свободный, готовый ехать и в лес и на речку. Но главное — юный обладатель всех этих сокровищ, ловкий, удалой, беззаботно весёлый Кока. Как завидовал я жителям этого дома!

Прошло немало лет, прежде чем я разобрался и понял, что завидовать там было вовсе и нечему. На деле Василий Андреевич жил скучной, бессмысленной жизнью, ничего ровно не делал, ничем, кроме зайцев, не интересовался. А сам Кока — кумир моих детских лет, — он был просто лодырь и недоучка.