В коридоре оказывается, что громкие женские стоны доносятся не от соседей с другой стороны, а из номера Макара. Я подхожу ближе, прислушиваюсь. Стою так, наверное, минуту. Ошибки быть не может. Действительно от него. Развернувшись и громко хлопнув дверью, возвращаюсь в свой номер. Злюсь. Не на него, на себя разумеется, ведь он мне ничего не обещал.

Стоны, надо заметить, быстро утихают, и мне удается уснуть. Сплю тревожно и утром просыпаюсь разбитой. На завтрак отпускаю Тимофея с Макаром. Сама не иду. Не хочу встречаться с Измайловым и проводить с ним время, хотя минут десять с утра он уже меня спрашивал, почему я не в настроении. Хотелось в ответ съязвить, что кто-то ночью слишком старался, но я, конечно же, смолчала.

К обеду приходится спуститься, потому что начинает урчать живот. Собравшись, выхожу из номера. Макара с Тимофеем не нахожу. Решаю, что они еще не пришли, но сын подбегает ко мне сам. Сзади меня за ноги обхватывает и громко вопит:

— Мама.

— Напугал меня, — поворачиваюсь к нему, обнимаю сына.

— Решила спуститься?

Голос Измайлова лишает меня равновесия. Я не сразу решаюсь посмотреть на него, а когда, наконец, делаю это, возникает желание влепить ему пощечину. Не за то, что развлекался с женщиной, разумеется. За то, что спать мне не дал.

— Проголодалась, — могу ответить ему спокойно. — Вы уже заняли столик?

— Да, там, — сын указывает влево. — Видишь, там моя кепка стоит?

— Вижу. Идем со мной, тогда? Я тебе возьму, что скажешь.

Сын с радостью соглашается, и я получаю десять минут свободы от Макара. На обед беру себе мясо, овощи и запеканку с сыром. Если останется место позже возьму десерт. За стол приходится сесть общий. Не хочется, но уйти будет некрасиво и непонятно для Тимофея. Сыну не объяснишь, почему я не хочу сидеть с его отцом за одним столом. Я себе это объяснить не могу. Убеждаю себя, что все из-за плохого сна, но… но ведь это не первопричина моего ужасного настроения.

Едим в тишине. Тимофей очень быстро справляется со своим обедом и сбегает за десертом, а Измайлов нарушает молчание:

— В чем дело?

— Ты о чем?

— О тебе. Словно подменили со вчера.

— Все в порядке.

Признаваться ему в том, что меня задело его развлечение не собираюсь. Он вправе делать, что хочет и знать ему о моем состоянии не обязательно. Я бы даже сказала противопоказано.

От дальнейших расспросов Макара отвлекает телефонный звонок. Я выдыхаю и спокойно прожевываю последний кусок. Собираюсь встать из-за стола и пойти к сыну, но что-то меня останавливает. Какая-то неведомая сила оставляет сидеть и слушать разговор Макара.

— Что значит, не досмотрела? — рявкает в трубку. — Ты больная? Матери трубку дай.

У меня мороз по коже от его тона. Сейчас даже радуюсь тому, что по ту сторону трубки не я, хотя сомневаюсь, что со мной Макар бы себе позволил подобные высказывания.

— Реанимация? — слышу его голос.

Он словно срывается… звучит так, будто ничего страшнее в своей жизни Макар не слышал. Да что там, у меня у самой сердце удар пропускает. Страшно становится, хотя я даже понятия не имею, о чем речь. Само слово “реанимация” ужасно звучит. Никогда бы его не слышать, вне зависимости от того, в отношении кого оно используется.

— Вылечу первым рейсом, — бросает в трубку и поднимается.

Я встаю следом. Инстинктивно чувствую — что-то произошло, но пока не могу разобрать, что именно. Реанимация, Макар вылетает первым рейсом. Господи, что там случилось?

— Степан попал в аварию, — говорит прерывисто.

У Макара дыхание сбито и руки дрожать начинают. Я вскользь это замечаю. Он дрожит весь, нервно сглатывает, взгляд словно затуманен.

— Мне нужно уехать.

Я быстро киваю. Соглашаюсь. Тимофею не даю выбрать десерт, прошу пока пойти со мной. Он недоволен, но не капризничает. Бежит к лифту первый.

Я пока понятия не имею, что говорить. У нас с сыном самолет завтра. Макар уезжает сегодня.

— Может, вернемся вместе? — говорю ему. — Посмотри билеты, если они есть — мы с тобой полетим.

— Я проверю.

Вижу, что Макар растерян. Ему совсем не до меня. В лифте он прикрывает глаза и откидывает голову на стенку. Тимофей, видимо, чувствует состояние отца, молчит, не пытается ни о чем расспрашивать. Уже у двери своего номера Макар резко останавливается, я — следом.

— Забыл, — он растерянно смотрит на дверь. — Меня вечером вчера попросили переселиться. У меня здесь номер на двоих, двуспальная кровать, какая-то пара заехала, и меня попросили переселиться в номер этажом ниже. С возвратом денег, конечно.

— Ты не ночевал в номере? — спрашиваю шокировано.

— Нет. Говорю же, меня попросили переселиться, я не стал отказываться. Тебя вчера не хотел предупреждать, подумал, ты уже спишь.

— Да, я действительно рано легла.

— Я пойду. Напишу тебе о билетах. Точно поедешь? У вас целые сутки, останьтесь, Тимофей дольше отдохнет. У вас необходимости ехать нет.

Я понимаю, что его доводы логичны, но хочется его поддержать, побыть рядом в трудную минуту.

— Мам, мы что уедем?

Тимофей явно расстроен и поэтому я делаю выбор в пользу сына. Говорю Макару, что мы останемся.

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​Мы быстро прощаемся, я веду Тимофея в номер. Мне нужно прийти в себя, хотя сын совсем не намерен спокойно сидеть. Его удается успокоить на каких-то полчаса, пока он смотрит мультики. Этого мне оказывается достаточно, чтобы немного прийти в себя. Оказывается, ночью Макара не было в номере и в стонах он, соответственно, не участвовал. Не знаю, радует это меня или нет, но на душе как-то легче становится. Спокойнее.

Правда, от известия об аварии у меня душа болит. Я его сына видела один раз в своей жизни, но будучи матерью такого же ребенка, я представляю, что чувствует Макар. Для него сейчас важно находиться рядом с сыном, тем более, как я поняла, прогнозы пока непонятны, а реанимация это очень серьезно.

Макар

После посадки я едва прохожу паспортный контроль и забираю багаж. В холле приходится сесть в кресло и попытаться расслабиться. Голова снова раскалывается и принятая таблетка то ли не начала действие, то ли просто перестала работать. Последнее хуже всего. Организм или привык к препарату, или… требуется срочное обследование с целью устранения причины сильных головных болей.

Когда боль захлестывает настолько, что становится трудно дышать, я набираю Иру и прошу за мной приехать. Она прибывает в аэропорт спустя полчаса. Как всегда, выполняет свою работу вовремя.

— Господи, снова? — восклицает, присаживаясь. — Макар, тебе срочно нужно к врачу.

Я это и сам понимаю, но вслух говорю другое:

— Просто помоги мне. И купи другое обезболивающее, это не помогает.

Ира цокает языком. Недовольно пыхтит, но все же помогает мне дойти до машины и даже забраться в салон. Она отсутствует несколько минут, но мне кажется, что вечность проходит, настолько плохо. Ира молча протягивает мне таблетку и бутылку с водой, я выпиваю, прикрываю глаза и откидываюсь на сиденье.

Пилить Ирина начинает меня ближе к месту назначения и как раз тогда, когда мне становится легче. Боль отпускает понемногу и возникает ясность мышления. Я первые мгновения слушаю ее претензии, а затем, как только повисает пауза, спрашиваю:

— Все сказала?

— Макар…

— Игнатьевич, — подсказываю. — В твоих советах я не нуждаюсь, я тебя для другого дела нанимал.

Она кивает и поджимает губы. Неприятно, знаю, но я иначе не могу. У меня сейчас сын в реанимации, мне совсем не до того, чтобы обследоваться самому, но во время приступа, конечно, думал об этом. Так устроена наша психология: мы начинаем думать о необходимости изменений только под воздействием определенных факторов. Когда все в порядке, организм отключает функцию страха и инстинкт самосохранения.