— Иди ко мне. Пожалуйста.

Он просит. Не требует. Нуждается во мне, и я иду. В его объятия попадаю, руки на спине располагаю, щекой трусь о его грудь. Макар сжимает меня в объятиях. Крепко так, по-мужски, по-настоящему. Не знаю, сколько мы стоим так. Мне кажется, недолго, а может и наоборот — вечность. Время просто теряется. Я забываю обо всем и о болезни его не думаю. Все кажется мелким и неважным, хотя это не так.

— Ты же врач, — говорю ему. — Все может быть плохо?

— Все может быть как угодно, — отвечает честно, не успокаивает меня, готовит к любой реальности. — Я давно откладывал обследование.

— Насколько давно?

— С нашего расставания.

— Больше шести лет?

Я шокированно смотрю на него. Как можно терпеть такие боли столько времени? А, главное, зачем?

— Болело не так, — объясняет он. — И не часто. Помогали обычные обезболивающие. Последние полгода стало хуже. Сильно хуже. Почти ничего не берет. То, что мне вкололи сегодня — сильный препарат и он вызывает привыкание. Зато я с ним адекватный, не овощ, ничего не болит. Я хотел уйти, — вдруг он признается. — Покинуть клинику, но подумал о тебе, о Тимофее, о Степане. Я могу им навредить. Я головные боли не контроллирую, они возникают в любой момент. Резкой вспышкой. Мы можем ехать в машине и…

— Не надо…

Я закрываю ему рот ладонью. Не хочу слушать эту чушь. Его обследуют и он выкарабкается. Должен.

Я опять прислоняюсь щекой к его груди. Он не ушел, остался. Вспомнил о нас, взял на себя ответственность и пойдет до конца. Это важно. Для меня. Для него. Для нас…

Я так за него испугалась. Когда увидела беспомощным, растерянным, больным. Он напоминал мне человека, который потерял в своей жизни все, у которого нет смысла жизни, потому что он о нем забыл. Я испугалась, что он таким останется. Я когда смотрела на Макара, беззащитного и разбитого, вспомнила сестру отца, тетю Нину. Она была веселой и жизнерадостной женщиной, мечтала о муже, о семье. Мы часто виделись, пока не узнали, что она попала в психиатрическую клинику.

Она переставала узнавать родственников, понимать, где находится. Разговаривала сама с собой, становилась нервной, когда не могла понять, кто перед ней. Меня папа как-то взял к ней. Она ни меня, ни его не узнала, нецензурной бранью нас крыла, а потом бросилась на меня, отец ее едва удержал. Прибежали санитары, скрутили ее, вкололи обезболивающее. Я боялась… увидеть таким Макара. Я боялась… его потерять. Одно дело знать, что он в порядке, живет, воспитывает сына и совсем другое узнать, что его больше нет.

— Прости, я немного… не ждал тебя, ты же дома осталась с Тимофеем.

— Отвезла его к Стасу. Он к тебе просился, но мы уговорили его бассейном. Как… как ты?

Я хочу спросить за диагноз, но слова застревают в горле.

— В порядке. Сделали обезболивающее, но еще в квартире, до сих пор действует. Домой, как видишь, не отпустили.

— А… обследования?

— Оля… — Макар мотает головой. — Давай не будем, ладно? Не хочу об этом.

— Я должна знать.

— Пока нечего. Диагноза нет, взяли только анализы. Оль…

Он замолкает и смотрит на меня. Я понимаю, к чему он, но не могу сделать шаг. Стою, словно вкопанная. Боюсь за него, он ведь может и не выжить.

— Иди ко мне. Пожалуйста.

Он просит. Не требует. Нуждается во мне, и я иду. В его объятия попадаю, руки на спине располагаю, щекой трусь о его грудь. Макар сжимает меня в объятиях. Крепко так, по-мужски, по-настоящему. Не знаю, сколько мы стоим так. Мне кажется, недолго, а может и наоборот — вечность. Время просто теряется. Я забываю обо всем и о болезни его не думаю. Все кажется мелким и неважным, хотя это не так.

— Ты же врач, — говорю ему. — Все может быть плохо?

— Все может быть как угодно, — отвечает честно, не успокаивает меня, готовит к любой реальности. — Я давно откладывал обследование.

— Насколько давно?

— С нашего расставания.

— Больше шести лет?

Я шокированно смотрю на него. Как можно терпеть такие боли столько времени? А, главное, зачем?

— Болело не так, — объясняет он. — И не часто. Помогали обычные обезболивающие. Последние полгода стало хуже. Сильно хуже. Почти ничего не берет. То, что мне вкололи сегодня — сильный препарат и он вызывает привыкание. Зато я с ним адекватный, не овощ, ничего не болит. Я хотел уйти, — вдруг он признается. — Покинуть клинику, но подумал о тебе, о Тимофее, о Степане. Я могу им навредить. Я головные боли не контроллирую, они возникают в любой момент. Резкой вспышкой. Мы можем ехать в машине и…

— Не надо…

Я закрываю ему рот ладонью. Не хочу слушать эту чушь. Его обследуют и он выкарабкается. Должен.

Я опять прислоняюсь щекой к его груди. Он не ушел, остался. Вспомнил о нас, взял на себя ответственность и пойдет до конца. Это важно. Для меня. Для него. Для нас…

Я так за него испугалась. Когда увидела беспомощным, растерянным, больным. Он напоминал мне человека, который потерял в своей жизни все, у которого нет смысла жизни, потому что он о нем забыл. Я испугалась, что он таким останется. Я когда смотрела на Макара, беззащитного и разбитого, вспомнила сестру отца, тетю Нину. Она была веселой и жизнерадостной женщиной, мечтала о муже, о семье. Мы часто виделись, пока не узнали, что она попала в психиатрическую клинику.

Она переставала узнавать родственников, понимать, где находится. Разговаривала сама с собой, становилась нервной, когда не могла понять, кто перед ней. Меня папа как-то взял к ней. Она ни меня, ни его не узнала, нецензурной бранью нас крыла, а потом бросилась на меня, отец ее едва удержал. Прибежали санитары, скрутили ее, вкололи обезболивающее. Я боялась… увидеть таким Макара. Я боялась… его потерять. Одно дело знать, что он в порядке, живет, воспитывает сына и совсем другое узнать, что его больше нет.

Макар

— У вас ничего не обнаружено, — ошарашивает меня доктор.

— Совсем?

— Абсолютно.

— Никакой опухоли?

— Нет. Ничего такого, что вызывало бы подобные боли.

Он замолкает, я перевариваю информацию. Я доверяю этой клинике и врачам, которые здесь работают. Я привозил сюда мать, когда она сломала бедро и всегда направлял своих пациентов. И в филиале этой же клиники лежит Степа. Там детское отделение. У меня нет причин не доверять тому, что говорит врач, однако…

— Макар Игнатьевич, — наконец, говорит он после паузы. — Мы перепроверили несколько раз, прежде чем вынести вердикт. Я лучших врачей подключил, все специалисты своего дела. Мы все проверили и ничего не нашли, поэтому…

Он снова делает паузу. Морщится, словно ему неприятно со мной разговаривать. Я пластический хирург и ко мне приходят разные пациенты. Часто такие, которым не то, что пластическая… вообще никакая операция не нужна. Нередки надуманные проблемы. Когда пациент приходит с идеальной анатомической формой носа и требует ее изменить. Я слишком часто направляю пациентов к психологам и психотерапевтам, чтобы не понимать, к чему клонит врач.

— На вас многое навалилось в последнее время, — говорит врач, избегая прямо послать меня к доктору. — У нас в штате есть отличные специалисты, в том числе психотерапевты. Я знаю, что… вы отличный специалист. И вы обязательно сможете возобновить работу, когда найдете причину головных болей.

В общем-то… именно поэтому я так долго не обращался в клинику. Какая-то часть меня была уверена в том, что это психосоматика. Что никаких головных болей на самом деле не существует. Говорю же — врач. Я видел множество пациентов, у которых были серьезные отклонения в психике и они часто приходили после лечения благодарить за то, что уговорил их отправиться к специалисту.

— Макар Игнатьевич, вы меня слушаете?

— Да, конечно.

— К сожалению, я выпишу вам документ, согласно которому вы не сможете оперировать какое-то время.

Я киваю. Неудивительно. Врача, у которого имеются проблемы с головой не допустят до работы, как бы хорошо он ее не выполнял. После лечения и отсутствия рецидивов — возможно.