Улицы были так забиты машинами, что мы продвигались вперед черепашьими темпами. Умберто рассказывал о том, каким влиянием пользуются здесь кубинцы, и сколько новых ресторанов открылось здесь за последний год. Мы миновали деловой район, скопление высоких стеклянных зданий у самой кромки воды.

Когда мы выехали из деловой части Майами, я оглянулась на нее с дамбы, ведущей к Ки-Бискейн. Небоскребы сверкали в солнечном свете, как символ надежды для тысяч иммигрантов, стекающихся сюда ежегодно.

– Это действительно очень красиво, – сказала я, размышляя при этом, где же здесь находится офис Марисомбры.

Ки-Бискейн оказался небольшим островом с длинным узким парком, роскошной площадкой для гольфа и стадионом для тенниса. Цвет зелени не уступал блеску изумрудов под лампой ювелира.

Когда мы уже почти достигли места назначения, Умберто показал мне большой белый дом, в котором жил Ричард Никсон во время своего президентства. Заброшенная грунтовая площадка для вертолетов была единственным оставшимся свидетельством того, что это когда-то была резиденция главы государства.

Изабелла Мария Арисас де Кортазар была владелицей полуострова, выступавшего с Ки-Бискейна подобно вытянутому пальцу; широкая вымощенная красным кирпичом дорога простиралась от ее дома к другому краю полуострова, где у причала стояла семейная яхта. Денег, которые понадобились, чтобы вручную выложить кирпичом такую дорогу, хватило бы на то, чтобы прокормить в течение года несколько иммигрантских семей.

Изабелла сама открыла нам дверь. Это была элегантная, изящная женщина с крашеными черными волосами, зачесанными вверх так, что открывался ее высокий лоб, и уложенными французским валиком. У нее была чарующая улыбка Умберто, крепкие ровные зубы и полные губы.

– Заходите, – сказала она, протягивая мне правую руку. Рука слегка дрожала, а сквозь тонкую кожу отчетливо проступали голубые вены. – Вы, вероятно, устали.

– Немного, – улыбнулась я в ответ, – но я очень рада, что я здесь.

Обняв Умберто, она закрыла глаза и долго его не отпускала. Ее тщательно обработанные ногти были покрыты перламутрово-розовым лаком, а на левой руке она носила единственное кольцо с прямоугольным крупным бриллиантом. Ему пришлось оторвать от себя ее руки, как будто это были цепкие ветви ежевики.

– Пожалуйста, проходите и садитесь, – сказала она. Ее английский был таким же правильным и безупречным, как и у Умберто, а когда она опустилась на огромную софу в своем желтом костюме от Шанели, то стала похожа на усевшуюся на ветку канарейку.

Умберто оставил нас вдвоем, а сам пошел звонить брату. Изабелла мило болтала со мной о длине юбок, о росте преступности в Майами, о своих скаковых лошадях. Я задавала ей вопросы о ее семье и здоровье.

Наш разговор был легкомысленно-поверхностным, но под внешней любезностью я ощущала ледяную холодность Изабеллы: снобизм, которым она была пропитана до мозга костей, ожидание дочерней почтительности и послушания с моей стороны, деспотичную любовь к Умберто. Она напомнила мне бабушку Коуви, в моем сознании промелькнул образ Изабеллы рядом с моим отцом: Изабелла в строгом льняном платье, а отец – в испачканной томатным соком футболке. Теперь мне стало понятно, почему Умберто не любит порядка.

Появилась горничная и поставила на кофейный столик поднос с серебряным сервизом. Ее взгляд, полный добродушного любопытства, встретился с моим.

– Вам светлый или темный? – спросила она.

– Черный, пожалуйста.

Думай об Изабелле, как о пациентке, сказала я себе, терпеливо расспрашивай ее.

Вернулся Умберто и одним глотком допил мой кофе.

– Давай покатаемся, – предложил он.

Я поспешила наверх переодеться. Спальня для гостей была огромная, а при ней еще гостиная, камин и терраса с видом на море. Весь наш багаж был аккуратно сложен рядом с платяным шкафом.

Я быстро переоделась и хотела уже спуститься вниз, как вдруг меня остановил доносившийся снизу разговор Изабеллы и Умберто, которые спорили по-испански – негромко, но очень эмоционально. По лестнице поднималась горничная с охапкой свежевыстиранных полотенец. Она по-доброму улыбнулась мне, и когда она была уже совсем близко от меня, я решилась шепотом спросить ее:

– О чем они говорят?

После минутного колебания она ответила очень спокойно.

– Синьора… Она приглашает подругу синьора на праздник Рождества. А он очень сердится.

Я поблагодарила ее и стала спускаться вниз нарочно громко, чтобы они услышали. Когда я вошла в гостиную, их лица были совершенно спокойны.

– Не жди нас, – сказал Умберто Изабелле.

– Но обед уже приготовлен. – Она не отводила взгляда от своих рук.

– В таком случае я покажу Саре Майами, а к шести мы вернемся, – резко ответил Умберто.

Мы проехали тихие улицы поместий Корал-Гейбл. Испанские поместья примыкали здесь одно к другому, чтобы отгородиться от соседствующего с ними гетто. Он показал мне окрестности, где селились в основном никарагуанцы, а потом южную часть Майами-бич. Потом мы бродили по улицам, держась за руки, рассматривая искусно оформленные отели, отреставрированные и сверкающие свежими красками, с изящными изгибами и многоярусными фонарями.

Устроившись за столиком уличного кафе «Ньюз» мы заказали кофе «эспрессо», и Умберто настоял, чтобы я пила его с молоком.

– В противном случае он прожжет тебе желудок. У меня действительно вскоре разболелся живот.

– Твоя мама так же сдержанно относится ко всем, с кем ты встречаешься, или только ко мне?

– Ей бы хотелось, чтобы я женился на девушке того же происхождения, что и мое.

– Женился? – Из-за внезапно появившегося липкого тошнотворного чувства беспокойства живот у меня разболелся еще сильнее. Мне вдруг ужасно захотелось позвонить на работу.

– Ты первая женщина, которую я привел в ее дом после Марисомбры.

Я обязательно позвоню, но нужно дождаться среды.

– А она все еще мечтает о Марисомбре?

– Да. – Он потянулся ко мне и обнял меня за шею. – У нее даже хватило смелости пригласить ее на Рождество, хотя она знала, что будешь ты. Что же касается меня, для меня Марисомбра – далекое прошлое. Ты должна мне верить. Все кончено.

В среду я получила две весточки от Ника. В первой говорилось, что он отменяет нашу встречу четвертого января. Во второй отменялось все, сказанное в первой, и сообщалось, что он будет на встрече. После этих посланий у меня остался тяжелый осадок. Я стала беспокоиться, но через некоторое время заставила себя забыть обо всем, потому что сделать я все равно ничего не могла, разве что позвонить ему, а этого делать как раз не следовало.

Что бы Изабелла ни думала обо мне, она держала себя в руках и оставалась со мной подчеркнуто вежливой на протяжении всего нашего пребывания. На Рождество она организовала прием, пригласив около сотни человек, большая часть которых принадлежала к классу состоятельных и политически значимых людей. Мне стало понятно, откуда у Умберто эти его светские манеры.

Марисомбра появилась на короткое время, но сполна получила свою долю любви и ухаживаний со стороны Изабеллы. Умберто познакомил нас и стал расспрашивать ее о состоянии здоровья Изабеллы. Я никак не могла придумать тему для разговора и поэтому почувствовала облегчение, когда Марисомбра ушла. Она была, как и рассказывал мне Умберто, вызывающе красивой.

Я прекрасно чувствовала себя в семье Умберто. Братья были ниже его ростом, не такие общительные и с более заметным акцентом. Его сестра Регина была восхитительна, внешне почти полная копия Изабеллы. С ней мне было легче всего, и, когда Умберто не было рядом, я старалась проводить время с ней, задавая ей бесчисленные вопросы о ее юридической практике и об их семье. От нее я узнала, в частности, насколько Умберто был привязан к своей бабушке по отцу, и каким ужасным потрясением была для него ее гибель от пули какого-то никарагуанского снайпера.

Наш разговор о бабушках, а также постоянное присутствие властной Изабеллы настолько живо напомнили мне бабушку Коуви, что во время нашей поездки по островам я рассказала о ней Умберто.