Из-за усталости мама хромала сильнее, чем обычно.

– Мне очень жаль, что Кэрол испортила тебе настроение, – сказала она.

– Все в порядке. Просто я устала и подавлена. Я погорячилась.

– Почему бы тебе не остаться здесь на всю неделю и не отдохнуть? Я была бы рада немного с тобой понянчиться.

Я улыбнулась.

– Я знаю. Но у меня дел по горло.

– Дорогая, тебе следует больше думать о себе. У тебя круги под глазами, и ты так похудела. Я не хочу, чтобы ты заболела.

Мама стала хлопотать вокруг меня и требовать, чтобы я померила температуру. В это время разразилась гроза, и полил дождь. Я снова чувствовала себя тринадцатилетней девочкой, закрывшейся в своей комнате, нуждающейся в убежище.

Уложив меня в постель, мама провела ладонью по моему лбу и прошептала:

– Сара, я люблю тебя больше жизни. Мной овладел приступ кашля.

Когда все улеглись, я прошмыгнула вниз, нашла дождевик отца и выбежала в холодную темноту задней аллеи. По старой привычке ноги сами понесли меня к берегу. Ветер щипал мне лицо, но меня это успокаивало, и я бежала все быстрее.

Когда я добежала до пляжа, дождь усилился, и я уже медленно подошла к кромке воды. Мне стал ясен весь уклад моей жизни. Хлопоты моей матери, моя решимость быть сильной и независимой, во всем полагаться только на себя. Бег был для меня единственным способом расслабиться.

Надвигался шторм, луну то и дело закрывали серо-голубые и черные облака. Я легла на песок и стала считать звезды на ночном небе. Слова из стихотворения Пабло Неруды, которые читал мне Умберто, всплыли в моей памяти: «Ночь наступает, а звезд все нет».

Утром в понедельник моя мать, я и Кэрол повели ее сына на крытый каток. Пока Кэрол носилась за ним по всему катку, мы с матерью стояли у бортика и наблюдали за ними. Мимо нас пронеслись три молодых человека, обдав нас свежим ветерком.

– Я никогда не испытывала ощущения быстрого и свободного движения, – с сожалением сказала моя мать.

Мне было жаль ее. Даже до аварии страх удерживал ее – она не ездила верхом, не каталась на лыжах или коньках. А теперь, с поврежденной ногой, она уже навсегда лишена такой возможности.

– Ты могла бы попробовать плавание, – предложила я.

– Могла бы, конечно, – ответила она, но я знала, что она никогда не станет этого делать. Она утратила стремление освободиться от своих внутренних цепей, Я любила ее, и мне было невыносимо тяжело это сознавать.

Я чувствовала, что ветер Орегона прибавил мне сил, несмотря на все сложности с матерью. Я исполнилась решимости на следующий день положить конец этому делу с Ником.

Мое хрупкое душевное спокойствие было разрушено за считанные секунды в понедельник вечером одним телефонным звонком. В половине двенадцатого я устроилась поудобнее в постели, чтобы посмотреть по телевизору новости. Я уже предупредила о приезде Вэл и Умберто и позвонила родителям с сообщением о моем благополучном возвращении.

Это мог звонить кто угодно из моих пациентов, но я знала точно, что это Ник, и мне было противно снимать трубку.

На третьем звонке я не выдержала и подошла к телефону. Незнакомый мужской голос произнес:

– Это управление полиции Лос-Анджелеса, говорит сержант Дарвиль. Вы доктор Сара Ринсли?

– Да.

– Вы врач больного по имени Николас Арнхольт-младший?

Я вся напряглась и ответила, что я та, кто ему нужен, и что Ник действительно мой пациент.

– Доктор, сегодня вечером ваш пациент совершил попытку самоубийства.

Комната поплыла у меня перед глазами. Я была как в тумане, пока полицейский рассказывал мне, что Ник принял снотворное вместе с алкоголем и теперь пребывал в коме в госпитале Дэниэла Фримана. Затем он попросил разрешения приехать ко мне домой и провести допрос.

Я согласилась. Тут же повесив трубку, я встала и бросилась к шкафу за одеждой. Черными брюками и черным свитером. Черными брюками, черным свитером и черными туфлями. Черные брюки, черный свитер, черные туфли, расчесать волосы, включить свет на крыльце, запереть Франка, накрасить губы, надеть еще один свитер и перестать дрожать и – о нет, о нет, о нет, о нет.

«Теперь возьми себя в руки. Может быть, с ним все будет в порядке. Это не твоя вина. Может быть, ему уже лучше. Позвони в больницу».

Дежурная сестра сказала мне, что им сейчас занимаются. Они мне позвонят.

У меня засосало под ложечкой. Я была слишком потрясена, чтобы плакать. Я ходила по дому из угла в угол в ожидании полиции. Этот дикий случай наполнял меня могильным холодом.

Как могла я не учесть?! Это была Пасха – годовщина самоубийства его матери! Он потерял Мегги, проиграл процесс и остался без работы! Он сказал, что больше никогда не попросит меня ни о чем. А я отвергла его. И он сказал: все кончено.

Я ходила взад-вперед и молила. «Не умирай, не умирай». Когда приехали два полицейских, я усадила их за стол и постаралась выглядеть спокойной.

Они вели себя достаточно официально и почтительно.

– Как долго, вы занимались его лечением? Совершал ли он ранее попытки самоубийства? Есть ли у вас основания полагать, что это не попытка самоубийства?

Я старалась отвечать так быстро и откровенно, как только могла. Я сказала им, что сообщаю им информацию о Нике с учетом того, что он выживет. Не могли бы они рассказать мне, что произошло?

Они сказали, что прежде чем впасть в кому, Ник позвонил по 911. Когда они прибыли к нему, он лежал на кровати обнаженный. Одеяла и простыни валялись на полу. Спальня была в полном беспорядке, повсюду были разбросаны какие-то бумаги. Высокое зеркало было разбито брошенным в него портфелем. На прикроватном столике стояла полупустая бутылка джина, а рядом с ней упаковка из-под таблеток. Его собака носилась по квартире и выла. Один из полицейских достал из пакета две фотографии и дал их мне. На одной из них была Мегги с братьями верхом на лошади. На другой был мой дом. Я дала им объяснения по обоим снимкам и вернула карточки.

Тогда он дал мне стопку моих визитных карточек.

– Да, – ответила я. – Это из моего кабинета.

И наконец полицейский сунул мне в руку еще что-то и спросил:

– А что это такое, вы знаете? Он сжимал это в руке, когда мы его нашли.

Я уставилась на предмет, лежащий у меня на ладони. Он был примерно в три дюйма длиной, серый, ворсистый, за исключением тех мест, где из-под обгоревшей ткани проступала подкладка. Это были остатки кроличьей лапки – единственная уцелевшая часть игрушки, которую он мальчишкой, в отчаянии, пытался спасти из огня.

Не умирай. Я всю ночь ходила из комнаты в комнату и повторяла эти слова, как молитву. Я плакала. Я надела на себя два свитера, потому что было холодно.

В семь утра дежурный психиатр Абнер Ван Хендл позвонил мне и сообщил, что Ник выкарабкался. Я знала Абнера – он славился своей резкостью. Он сказал, что, к счастью, им удалось очистить желудок Ника в течение трех часов после принятия таблеток, и вероятность поражения мозга была незначительной. Ник все еще спал.

– Представляю, как ты себя чувствуешь, – заметил Абнер. – У меня был только один случай самоубийства среди пациентов, но и этого хватило. Я позвоню Тебе во второй половине дня и расскажу, как идут дела.

Я была благодарна ему за хорошие новости. Перезвонив во второй половине дня, он был краток.

– Все жизненные функции в порядке. Мистеру Арнхольту, похоже, повезло.

Я почувствовала, что у меня гора свалилась с плеч и спросила, когда я смогу его увидеть. Мое стремление сбежать от Ника прошло. Я просто была рада, что он остался жив.

Абнер сделал паузу, а затем сказал:

– Мистер Арнхольт не хочет тебя видеть.

– Но в процессе лечения мы с ним затронули некоторые очень трудные моменты. Ему необходимо со мной встретиться.

– Я думаю, что твой визит не в его интересах и только побеспокоит его. – Теперь тон Абнера изменился. Он говорил сухо и отстраненно.

– В чем дело? Он сказал почему?