Я перевернулась на живот и разрыдалась то ли от радости, то ли от ужаса. Этот человек полностью владел мною, управлял, мог сделать со мной все, что угодно.

Сначала он подумал, что я плачу от счастья, но услышав рыдания, он усадил меня и прижал к себе, покачивая как маленького ребенка.

– Сарита, – мягко сказал он. – Я тебя люблю.

– Я тоже люблю тебя, – вскричала я, прижимаясь к нему, вся липкая от высыхающего фруктового сока. – Но, по-моему, я становлюсь рабыней любви.

– Моя дорогая, – сказал он, нежно убирая прядь волос у меня со щеки. – Некоторым женщинам нравится, когда их так дразнят. Это усиливает их наслаждение. Но если ты не хочешь, я больше не буду этого делать.

Моим глазам было горячо, лицо распухло и покраснело, тело все еще горело от возбуждения.

– Я полностью зависела от тебя, от кончиков твоих пальцев.

Он спокойно покачивал меня, пока мои рыдания не перешли в сопение. Потом он отодвинулся от меня, чтобы задать интересующий его вопрос.

– А что такое рабыня любви?

– У меня один пациент так говорит. Он любит, когда женщина готова на все. Полностью находится в его власти.

– Послушай, – сказал он, все еще поглаживая мои волосы. – Если ты захочешь повторить то, что было сегодня, я это сделаю, но только если ты попросишь. Так что можешь оставить все эти твои страхи насчет рабы любви своему пациенту.

Я наконец-то расслабилась и улыбнулась ему.

– Этот пациент – Ник?

Я кивнула и посмотрела в сторону, не желая, чтобы сегодняшний день был окончательно испорчен.

Умберто взял меня за подбородок и опять повернул мое лицо к себе.

– Милая, я не собираюсь спорить с тобой из-за него. Я верю тому, что ты мне говоришь. Но неужели ты не замечаешь, как он тебя достает?

– Да. Но ведь это моя работа.

Стало слишком жарко, вокруг валялись кусочки фруктов, а наши липкие тела привлекали насекомых. Мы укрылись в прохладном доме и выкупались в огромной овальной ванне, из которой открывался вид на широкий простор бирюзового моря.

На Новый год Умберто приготовил жареного морского окуня с печеным картофелем, и, сидя на нижнем балконе, мы наблюдали, как встает луна. В полночь он зажег свечи, и мы пили «Реми Мартен», приятно обжигающий горло, – отличное начало наступающего года.

Я никогда не понимала, в чем суть русской традиции бросать бокалы в камин, но в эту ночь, кажется, поняла. Мы поднимали тосты друг за друга, глядели на изящные листья кокосовых пальм, которыми поигрывал ветер, и мне захотелось навсегда остановить это мгновение.

– Когда мы кончим пить, – сказала я, – в этих бокалах больше не должно быть никакого другого напитка. Форма, вместившая в себя этот момент, должна быть разбита.

Умберто плеснул себе еще коньяка, одним глотком проглотил его и поднялся. Он взял бутылку, бокал и кивком головы пригласил меня следовать за собой.

Яркая луна освещала наш путь вдоль садовой тропинки. Когда мы подошли к небольшому домику для слуг, он отпер его, зажег несколько свечей и указал мне на единственный имевшийся на острове камин. После еще одного, заключительного тоста, оба наших бокала, а за ними и недопитая бутылка, полетели в камин.

Вернувшись в Лос-Анджелес, я собиралась выйти на работу в понедельник. В ночь на понедельник, ровно в час, мы были разбужены пронзительным телефонным звонком.

– Извините, доктор Ринсли, – сказала телефонистка, – вам звонят из городской клиники. Ник Арнхольт попал в автомобильную катастрофу, и им необходимо с вами поговорить.

Передо мной пронесся весь набор ужасающих образов: изуродованное лицо красавчика Ника, его переломанные ноги, возможно даже, его бездыханное тело. Когда меня соединили с дежурной медсестрой, я первым делом спросила:

– В каком он состоянии?

– У него сотрясение мозга, и он слегка заговаривается. Просит вызвать вас. Есть небольшие порезы и кровоподтеки. Вы значитесь в его записной книжке как человек, которого следует вызвать в экстренном случае.

Интересно, почему именно я? Почему не его шеф или сосед, или все эти его женщины, которыми он так гордится? В какое-то мгновение я вдруг поняла, что давно уже стала единственным членом его семьи.

Я была его врачом, и поэтому подобное положение вещей меня не устраивало. Я не могла иметь с ним близких отношений и одновременно продолжать выполнять профессиональные обязанности. Но где проходит грань между профессиональными обязанностями и человеческими чувствами?

– Буду через полчаса, – ответила я.

– Что-то случилось с Ником, да? – пробормотал Умберто.

Я села и включила свет.

– Мне нужно ехать в больницу. Вернусь через час.

– Я поеду с тобой.

– Тебе нельзя.

– Я не собираюсь отпускать тебя одну в час ночи. То, что еще час назад воспринималось как забота, теперь стало вдруг раздражать. Я резко встала и принялась искать свое белье.

– Это будет вмешательством в его личную жизнь, чтоб ты знал.

– А как насчет вмешательства в нашу личную жизнь и нарушения нашего сна? – спросил Умберто. Он встал и натянул брюки.

Умберто никогда не поймет, что такое профессиональная этика.

– Как тебе не стыдно говорить такие вещи! Мне нужно ехать к тяжело пострадавшему пациенту. Это важно.

Я со злостью распахнула шкаф, чтобы выбрать платье. Если он думал, что я брошу свою работу и буду ублажать его, то он сильно ошибался.

Он поплелся за мной.

– Давай я подвезу тебя до больницы и подожду внизу. Я даже внутрь заходить не стану. Просто высажу тебя у главного входа и буду ждать на стоянке. Ты сможешь сохранить от посягательств его личную жизнь, а я буду уверен, что с тобой ничего не приключится.

Как же, интересно, он думал, я жила до знакомства с ним? Я всегда могла сама о себе позаботиться, смогу и впредь. Он напомнил мне мою мать, которая вечно пеклась о моей безопасности и всегда кричала мне вслед: «Будь осторожна!», когда я уходила из дому.

Он положил руки мне на плечи и нежно посмотрел мне в глаза – его босые ступни касались моих.

– Марисомбра тоже имела обыкновение вскакивать по ночам и мчаться в больницу. Чем ближе к нашему разрыву, тем чаще это происходило.

– Послушай-ка, я не Марисомбра, – одновременно я подумала, что и Умберто далеко не моя мать.

– Ну ладно, – согласилась я. – Но еще неизвестно, сколько мне придется там пробыть. Ты уверен, что тебе хочется ехать со мной?

– Да.

Ник находился в отделении неотложной помощи. Он лежал на кровати с поднятой шторкой. Я подошла к нему и машинально взяла его за руку.

– Привет, док, – сказал он и попытался изобразить улыбку. – Как вам кажется, этот шрам не обезобразит мой портрет?

Правая сторона его лба была синей. На ней виднелся аккуратно наложенный шов. Рубашка его была забрызгана спекшейся кровью. Я почувствовала запах алкоголя.

– Что произошло? – спросила я и подумала, как долго мне еще предстоит держать его руку. Рука его была липкой и холодной, вероятно, он все еще пребывал в шоке.

Он отнял свою руку, подтянул одеяло к подбородку и закрыл глаза.

– Я вас ненавижу, – это все, что он смог из себя выдавить, прежде чем по его щекам потекли слезы.

Я никогда раньше не видела Ника таким. Пододвинув стул, я уселась рядом с его кроватью. Он закрыл глаза ладонью.

– Мне не хватало вас. Это было говенное Рождество. Я хотел закончить лечение. А потом передумал. Сегодня я стал думать, как бы я рад был увидеть вас на этой неделе, но я ненавижу эту мысль! Со мной все было в порядке до того, как я с вами познакомился, а теперь я в заднице! Я выпил неразбавленного джина, а затем мне страшно захотелось выбраться из дома. Я стал кататься по округе. Я заехал на серпантин в районе холмов и вмазался в дерево. Сам не знаю, как я туда попал. – Он отнял руку от своего попорченного лица и посмотрел на меня. – Как вы сюда попали?

– Вы сами велели меня позвать.