Я услышала глухие рыдания и стала ждать, решив, что лучше не вмешиваться. Я услышала звук льющейся воды, потом полилась вода в туалете. Ник вернулся с покрасневшими глазами, на его новой футболке и шортах была мыльная пена и следы присыпки.

Он сел ближе ко мне, в правой руке его была «Мелодика», в душе я надеялась, что самое худшее уже позади. На его лицо упал свет от хромированной лампы. Позади него за окном поблескивали сквозь туман огни в доке.

– Вам обязательно надо было это сделать, не правда ли? – спокойно сказал он. – Вам надо было сломать единственный оставшийся барьер.

– Да. Потому что она – единственный член вашей семьи, и она все еще любит вас.

Он вдруг приблизился к моему лицу, я даже испугалась.

– Вы разрушили меня. Вы вошли в мой дом, черт побери, вы проникли в мое сердце и растерзали его на части.

Я в изумлении отпрянула и пробормотала:

– Но я думала…

– Вы думали, что я недостаточно несчастен! Вам надо было сделать еще хуже! Взгляните на меня! Я даже не знаю теперь, как сохранить здравый рассудок до завтрашнего суда.

Он вскочил на ноги и стал бегать по комнате, выкрикивая на ходу:

– Побить вас? Или вызвать прессу? Позвонить моему адвокату? Вы опять хотите оказаться в дурацком положении на суде? Как, черт побери, вы могли решить, что имеете право прийти сюда и опять меня обрабатывать, как вы это делали раньше? Вы забыли, что вовлекли меня в это психотерапевтическое лечение, а потом, когда ваша помощь была мне особенно необходима, бросили меня?!!

Я встала.

– Разве вы не видите?! Вы всегда будете считать, что вас бросают, потому что бросила Кенди! Вы в каждой женщине видите Кенди, включая и меня! Потому что вы ее любите! Вы воруете красные вещи, потому что они напоминают вам о ней! Она нужна вам. Я пытаюсь объяснить вам, что она была все время рядом с вами! Вам надо заняться с другим врачом психотерапией и поработать над этим!

Он указал на дверь.

– Убирайтесь отсюда к черту!

Сначала я была настолько ошеломлена, что не могла пошевелиться. Я не ожидала такой вспышки гнева, я не понимала ее. Ведь я только что дала ему то, что он хотел иметь больше всего на свете.

– Чего вы ждете? – прокричал он. – Убирайтесь отсюда! Немедленно!

Я, спотыкаясь, прошла к двери, вышла и закрыла ее за собой. Он подскочил к ней и немедленно запер ее изнутри. Пробивавшаяся из-под двери полоска света погасла.

Я прислонилась к стене. Завтрашний день будет самым отвратительным в моей жизни. Атуотер предоставит ему слово, и он расскажет о моей сегодняшней эскападе. Андербрук будет вынужден сдаться, а присяжные признают меня виновной. Я опустилась на ковер, я была совершенно опустошена, я даже не могла плакать.

Немного позже я услышала, как в квартире нажали на одну клавишу. Потом прозвучало еще несколько нот.

Не ощущая ничего, кроме тоски и пустоты, я встала и под звуки простенькой мелодии медленно направилась к лифту.

В шесть часов утра я позвонила Андербруку. Я рассказала ему обо всем, и с другого конца провода посыпались проклятия.

– Вы считали, что этот парень раскается? Он этим воспользуется, чтобы еще сильнее помучить вас! Какое еще нужно доказательство, что вы любили его? Ведь вы появляетесь в его квартире в середине судебного разбирательства. Ваша песенка спета, доктор!

Когда через три часа мы появились в суде, Атуотер и Ник были уже там. Атуотер была похожа на льва, почуявшего запах крови, она сразу сообщила Андербруку, что Ник просит разрешения выступить в качестве свидетеля. Ник выглядел изможденным, глаза его все еще были красными, а на лице написана решимость. Я быстро отвернулась, не желая наблюдать, какое удовольствие доставляют ему мои мучения.

Посоветовавшись с адвокатами, судья объявил, что свидетельское место предоставляется Нику. Атуотер сказала присяжным, что Ник попросил дополнительного времени, чтобы предоставить информацию, которая подорвет всю правдоподобность моей версии событий.

Я ненавидела Ника. Некоторые вещи хуже смерти, думала я, и то, что мне предстояло вынести, было одной из таких вещей.

Он начал словами:

– Вчера вечером ко мне в квартиру пришла доктор Ринсли.

Зал суда сразу взорвался громкой разноголосицей, я опустила голову. Судья Грабб стучал своим молоточком, пока шум не превратился в приглушенный шепот.

– Поэтому я могу теперь полностью доказать те обвинения, которые я выдвинул против нее.

Присяжные стали переговариваться и кивать, а Атуотер повернулась к Андербруку и, как бы извиняясь, пожала плечами: она была близка к победе.

– Но правда заключается в том, что между мной и доктором Ринсли никогда не было сексуальных отношений, она никогда не совершала по отношения ко мне неподобающих поступков.

Зрители открыли рты от изумления, несколько репортеров быстро покинули зал. Атуотер, очевидно, пораженная услышанным, как и все остальные, прервала Ника и сказала:

– Ваша честь, я не имела достаточно времени, чтобы обсудить с моим клиентом суть его выступления. Можно ли попросить короткий перерыв?

Прежде чем судья смог ответить, Ник заявил:

– Я не хочу совещаться, ваша честь. Мне нужно только сказать еще несколько слов, чтобы их внесли в протокол, я прошу вашего разрешения это сделать.

Судья Грабб, который, кажется, проснулся в первый раз за прошедшие недели, сказал:

– Коллега, если вы не возражаете, я позволю истцу продолжать.

Атуотер подняла руки, как бы сдаваясь, и сказала:

– У меня нет возражений. Ник продолжал.

– Эксперты доктора Ринсли были правы. Я полюбил ее, а поскольку добиться ее я не мог, я хотел ее сломить. Но теперь я знаю, что желание кем-то обладать – это не любовь. Забота о чьих-то нуждах и потребностях – вот любовь. Несмотря на все мои выходки, доктор Ринсли продолжала заботиться обо мне, и вчера вечером она доказала мне, что у меня все еще есть семья, хотя я упрямо не желал в это верить. После того, как она вчера ушла, я все думал и думал, несколько часов. Я понял, что не могу продолжать этот процесс. Если я уничтожу человека, который так старался достучаться до моего «я», мне уже ничего не останется в жизни.

Ник посмотрел на меня своими прекрасными голубыми глазами.

– Я хочу публично извиниться перед доктором Ринсли. И хочу попросить прощения у суда и у всех остальных, вовлеченных в это дело.

Я расплакалась от облегчения, от удовлетворения, от чего-то еще более глубокого. Отныне я снова могу доверять тому тихому, потаенному внутреннему голосу, который помогал мне облечь в слова чужие чувства. Я снова могу вернуться к своей работе.

Вернувшись в контору Андербрука, я обхватила его за шею и поцеловала в щеку. От его костюма пахло химчисткой и одеколоном с хвойным ароматом.

– Спасибо за все, – сказала я. Он тер подбородок.

– Если бы вы сказали мне, как закончится этот процесс, я бы от удивления проглотил свою шляпу.

Я позвонила сначала матери, потом Умберто. И в двух словах рассказала им, что произошло, и пригласила Умберто пообедать у меня послезавтра вечером. Я хотела поговорить с ним и получить обратно Франка. Мама сказала, что улетит завтра утром, потому что очень соскучилась по дому и теперь спокойно может оставить меня одну.

Мое лицо было во всех выпусках последних известий. Мы с мамой звонили отцу, и он сказал:

– Мне бы чуть-чуть твоей железной воли, крошка.

Я представила себе, как он выставляет руку ладонью вверх, чтобы я хлопнула по ней своей ладонью. Это был у него знак наивысшего одобрения.

– Спасибо за поддержку, папа, – сказала я и передала трубку маме, чтобы он не услышал, как я шмыгаю носом. Человек с железной волей не должен плакать.

В тот вечер мне пришлось принимать такое количество поздравлений, что, в конце концов, не в силах больше разговаривать, я была вынуждена отключить телефон. Репортеры толпились у моей двери, и я была рада, что Франка нет дома, потому что от его лая я бы сошла с ума.