Мне не стоило беспокоиться. Он настолько же сильно боялся встретиться со мной, как и я. Было еще совсем рано, когда я услышала, как открылась и закрылась внизу дверь, а затем послышался звук его отъезжающей машины.

Довольная, я побрела вниз, где нашла только Франка, дремлющего на кухне. В прихожей не оказалось клюшек для гольфа, и я вспомнила, что на сегодняшнее утро он договорился об игре. Возможно, это тоже была попытка отделаться от меня.

– Больше ему не придется уезжать из дому, чтобы сбежать от меня, – сказала я, обращаясь к Франку.

В спальне для гостей я посмотрела на себя в зеркало. Глаза у меня распухли и заплыли, лицо было красное и все в пятнах.

У меня ушло менее часа на то, чтобы собрать свои вещи и погрузить их в машину. Я не могла сдержать слез, когда прощалась с Эсперанцей, в последний раз почесывая ей шею.

– До свидания, до свидания, – повторяла она, передразнивая мои всхлипывания.

Я медленно отъехала от дома и взглянула на него в последний раз. Для себя я уже решила, что между нами все кончено.

Хотя наши отношения с Умберто уже и до этого дня были натянутыми, все-таки наш окончательный разрыв потряс меня. Это было крушение всех надежд. Я забывала все, что не записывала в записную книжку, и один раз чуть с ума не сошла, не обнаружив ее. Потом мне позвонили из ресторана и сообщили, что я оставила ее там.

Я бродила по дому, и он казался мне опустевшим. Простор, который мне так нравился раньше, теперь был просто пустотой. Я никак не могла согреться, хотя прогревала комнаты и натягивала на себя множество теплых вещей.

По вечерам я выключала свет, зажигала в ванной свечи и погружалась в воду, чтобы хоть немного успокоиться. Глядя, как пляшут на воде маленькие язычки пламени, я старалась не думать ни о чем. Я прорвусь, говорила я себе вновь и вновь. Каждый вечер на ужин я ела быстро приготовленный суп.

Спустя две недели, когда мне уже начало казаться, что я смогу выйти из этого состояния зомби, мне позвонил Андербрук. Леона Атуотер провела пресс-конференцию, на которой было объявлено о начале судебного процесса. Я увидела ее в вечерних новостях по телевизору. Тщательно уложенные волосы, речь бойкая и быстрая. Она говорила о том, что в наши дни мы то и дело слышим о случаях сексуальных домогательств во взаимоотношениях между врачом и пациентом, что «мы даже не можем себе представить количества подобных жертв. Проблема выходит за рамки сексуальных оскорблений детей». Закончила она тем, что еще раз подчеркнула важность того, чтобы «жертва не молчала, и мы могли бы положить этому конец».

Мой телефон разрывался от звонков, пока я его не отключила. После этого, вместо того чтобы, дрожа от холода, залезть в ванну, я с остервенением занялась уборкой.

При свете фонарика я отмыла машину и протерла ее замшей. Протерев приборную доску и вымыв с мылом сиденья и коврики, я тщательно вычистила панель кусочком кожи. Дома я рассортировала свою одежду. Часть бросила в стиральную машину, а ту, которой требовалась химчистка, сложила отдельно. В четыре часа утра, когда мои блузки были еще чуть влажные, я их выгладила.

На следующий день трое моих новых пациентов отменили свои встречи со мной, а к началу следующей недели об обвинениях, выдвинутых против меня, знали уже все мои пациенты, и разговорам не было конца. К этому времени я уже провела полную реорганизацию в гараже, искупала Франка, вымыла с уксусом люстру в столовой, подрезала розы, выстирала коврик у входа и отчистила кафель в ванной.

Умберто оставил для меня запись на автоответчике: звонил он днем, зная, что меня не будет дома.

«Мне очень жаль, что твое имя поливают грязью. Я просто хотел, чтобы ты знала – я все время думаю о тебе».

Меня охватила ярость, когда я услышала его голос.

Я позвонила родителям, потому что хотела, чтобы они все услышали от меня, а не от какого-нибудь пронырливого репортера.

– Ты всегда можешь вернуться сюда, – такой реакции я и ожидала от мамы.

– Да, спасибо, но мне и в голову не приходило сбежать.

– А как ко всему этому относится Умберто?

– Мы… расстались. Мам, я понимаю, что тебе хочется все это обсудить прямо сейчас, но я не могу. Понимаешь?

– Ну конечно, милая. Ты сама мне скажи, когда будешь готова.

Для меня ее слова прозвучали как чудо. Даже отец постарался меня поддержать.

– Похоже, тебе не сладко приходится, девочка. Будь стойкой. Покажи им, как нужно держаться.

Для меня не было неожиданностью, что первой из моих старых пациентов от меня ушла Лунесс. Пришла она ко мне через неделю после пресс-конференции на телевидении.

– Вы мне очень помогли, доктор Ринсли, – сказала она, – но продолжать курс с вами я больше не могу, я же все время думаю, спали вы с Ником или нет. У нас с ним все-таки был роман. А может быть, и у вас. Я знаю одно, вы сделали все, чтобы у нас с ним ничего не получилось.

Ее слова больно ранили меня, но что толку было убеждать ее в моей невиновности? В любом случае, она поверит только в то, во что ей самой захочется. В оставшееся время мы разговаривали о тех положительных сдвигах, которые произошли в ней за время нашей совместной работы. Я дала ей фамилии нескольких других терапевтов, она поблагодарила меня, и мы попрощались.

Я чувствовала всю несправедливость ее ухода и была глубоко оскорблена подозрениями. Это еще сильнее обострило во мне обиду и злость на Умберто. Она ушла, а я разорвала пальмовый лист на кусочки.

На следующей неделе остатки моей личной неприкосновенности были уничтожены серией статей в «Лос-Анджелес таймс», посвященных «сексуальному синдрому терапевт-пациент», в которых описывались обвинения, выдвигаемые на предстоящем судебном процессе. Вместе со статьями была опубликована моя старая фотография, перепечатанная из какой-то брошюрки.

У меня был выбор: либо признать свое поражение, либо бороться.

Я осталась верна старым советам отца и продолжила борьбу.

Когда репортеры появились в моем офисе, я получила разрешение суда выставить их из помещения, так как это было вторжением в личную жизнь других моих пациентов. После того как они расположились лагерем у порога моего дома, я посадила Франка в конуру, а сама оставалась у Вэл до тех пор, пока они не убрались. Я через силу заставляла себя заниматься своими пациентами – уделять им внимание, выслушивать их истории. Я заставляла себя есть арахисовое масло и мороженое, чтобы поправиться. Я даже пыталась рассчитать, не смогу ли я получить выгоду от своей популярности.

Мне было хорошо, когда я проводила вечер с Вэл и Гордоном, но после них я еще острее переживала одиночество. Я ненавидела Умберто. Как он мог бросить меня в такой критической ситуации? Оказаться таким предателем, не верить в меня? Видеть Вэл и Гордона, держащихся за руки, было пыткой, и как только появилась возможность, я сразу же вернулась домой.

Мне позвонили из журнала «Пипл», предлагая опубликовать мою версию происшедшего, различные предложения по телефону поступали и от работников кабельного и сетевого телевидения. Воинствующие противники психоанализа пикетировали мой офис. Я не могла позволить себе нанять телохранителя, поэтому купила пистолет и научилась стрелять. По вечерам я встречала своих пациентов в кабинете Вэл, что всех нас приводило в замешательство.

Новости обо мне дошли до Бендона вместе со статьями о сексе между пациентами и терапевтами в «Ньюсуик» и «Тайм». Но я узнала об этом от своих родителей только много позже.

Мои родители, которые всегда ненавидели телефоны с автоответчиками, вынуждены были все-таки раскошелиться на один такой аппарат. Они также подверглись преследованиям репортеров.

Мой отец прислал мне статью из «Бендон геральд» после того, как они дома дали интервью этой газете. Там были приведены его слова: «Преступление заключается в том, что чье-то ложное обвинение может погубить блестящую карьеру». Когда я это прочла, я разрыдалась. Никогда раньше он не говорил мне, что он думает о моей работе.