Несколько сеансов, которые я провела с Ником, были посвящены избавлению от воспоминаний о днях, проведенных в чулане. Он вернулся к работе и стал готовиться к очень ответственному процессу, но время от времени тяжелые воспоминания вновь овладевали им, не давая сосредоточиться. Однажды, зачитавшись до глубокой ночи уголовным кодексом, он заснул, и ему приснилось, что они с отцом охотятся на кроликов.

– Я застрелил кролика, а когда подбежал к нему, увидел, что это моя мать. Я опустился на колени и поднял ее на руки, но она была мертва. Я плакал, кричал: – «Мамочка, мамочка!» – и проснулся.

Воспоминания, пробужденные его сном, были настолько горестны, что я думала о них целый вечер. Мать Ника, Виктория, исчезла в пасхальное воскресенье. Ему было три года, и он с удовольствием снял жесткие коричневые башмаки, которые она заставляла его надевать в церковь. Она отправила его провести остаток дня у двоюродного брата, а вечером позвонил его отец, и велел ему оставаться там до следующего вечера.

Когда Ник вернулся домой, матери не было и следа. Вся ее одежда исчезла, в ванной не было ее косметики, и даже фартуки пропали из ее любимого кухонного шкафа. В спальне он обнаружил немного рассыпанной пудры, которую кто-то забыл убрать. Он провел по пудре пальцами и намазал ей свое лицо. Пудра была песочного цвета, он так и ходил с ней, пока отец не заставил его умыться…

– Твоя мать должна была уйти, – это все, что сказал ему отец. На его настойчивые вопросы о том, когда она вернется, отец отвечал только, что теперь они будут вдвоем.

Мягкий белый плюшевый кролик был ее пасхальным подарком, последней игрушкой, которую он получил от нее, он брал его с собой к двоюродному брату. Когда он вернулся, этот драгоценный кролик оказался единственным, что у него осталось. Отец убрал не только вещи, которые могли напоминать ему о матери, но и все игрушки, которые она ему подарила. Исчезло все: его грузовички, его любимая пожарная машина, паровозики, мишки и другие игрушки. Отец сказал только:

– Мы начинаем новую жизнь, Ники. Я куплю тебе все, что ты захочешь.

Он бросился на кровать, вцепившись обеими ручонками в кролика, и зарыдал. Отец оставил его одного привыкать к их новой жизни. Кролик стал для него единственным напоминанием о матери. Он вцепился в него с такой силой, что у отца не хватило духу отобрать игрушку. Еще много месяцев подряд Ник засыпал со слезами.

Когда с ними стала жить Кенди, она запретила Николасу-старшему запирать сына в чулане, но Ник уже начал прятаться в нем сам. Он инстинктивно опасался, что Кенди увидит его старого кролика, и прятал его от нее. К тому времени игрушка уже изрядно пообтрепалась и испачкалась. В течение двух лет к ней не прикасался никто, кроме Ника.

Однажды дождливым днем она осталась дома и, открыв случайно чулан, обнаружила Ника спящим в обнимку с рассыпающимся от старости кроликом. Он еще не успел толком проснуться, как она забрала у него игрушку.

– Где ты его, черт возьми, держал? Он грязный! В нем клопы завелись!

С этими словами она вышла из комнаты и швырнула кролика в камин. Он побежал за ней и полез рукой в огонь, чтобы спасти его последнюю физическую связь с матерью.

Когда они сидели в кабинете у врача и перевязывали его обожженную руку, Кенди пыталась утешить его. Ожог был несильным, остался лишь маленький след, но кролика спасти не удалось. Поэтому прямо от врача она повела его в игрушечный магазин и купила нового плюшевого кролика. Он принял подарок молча.

Обгоревшая лапа старого кролика лежала дома, на кровати, он швырнул ее туда от боли. Он взял этот обгорелый кусочек, заботливо завернул его в тряпочку и сунул в свой коричневый ботинок. Если даже Кенди и обнаружила это, она не показала виду. На следующий день, по дороге на детскую площадку, маленький Ник швырнул нового кролика в соседскую урну для мусора и никогда больше не вспоминал о плюшевых кроликах.

Знакомство с детством Ника заставило меня быть внимательнее к моим собственным родителям. Я звонила им на Рождество, но тогда мы поговорили очень коротко. Я знала, что теперь маме хочется поподробнее расспросить меня о моей поездке.

– Дорогая! – сказала она как обычно. – Ну, как ты? Папа ушел ловить крабов. Он будет очень расстроен, что ты его не застала.

Я улыбнулась, представив, как мой отец сидит на берегу, пьет пиво, расставляет с другими рыбаками верши и каждый час выуживает по крабу. – Я позвоню ему завтра.

Маме было интересно, что Изабелла подавала на Рождество, как она была одета и что я о ней думаю.

– Она держится очень официально, но, конечно, воспитания ей не занимать. Мне показалось, что она меня боится.

– Ее можно понять. Она ведь знает о твоей профессии.

– Дело не в этом. Просто она воспринимает меня как соперницу, и вдобавок я не латиноамериканка.

– Ах, да, понимаю, – ее голос упал. Но тут же снова стал жизнерадостным. – Но главное, это ваши с Умберто отношения. Как у вас с ним дела?

Если бы я сказала ей, что мы уже поговариваем о браке, она впала бы в неописуемый ажиотаж, поэтому я ограничилась словами:

– Мне кажется, я его люблю.

– Это восхитительно! А он хорошо к тебе относится?

– Великолепно. Он носит в химчистку мои вещи, готовит для меня и полностью мне доверяет.

Какой смысл рассказывать ей о наших конфликтах по поводу моей работы и о том, что он постоянно устраивает беспорядок в ванной?

– Дорогая, я так рада. Меня очень тревожило, что ты там все время одна. Ты могла бы нас с ним познакомить?

– Наверное. Хотя ему трудно оставлять ресторан. – Возникла небольшая пауза, и я добавила. – Но мы непременно приедем. Через выходные.

Позже, когда я рассказала о нашей беседе Умберто, он сказал:

– Мне очень хочется познакомиться с твоими родителями.

Пришлось пообещать ему это, хотя особого желания у меня не было. Я понимала, что эта встреча будет держать меня в огромном эмоциональном напряжении.

Хотя никто из моих пациентов не реагировал на мое отсутствие так остро, как Ник, у каждого из них были свои сложности. Лунесс мрачно сообщила мне, что с момента нашей последней встречи она непрерывно объедалась и принимала слабительное. Уильям доложил, что сразу после Рождества Элизабет собрала вещи и переехала к своему приятелю, а он, дабы легче перенести эту утрату, полностью сосредоточился на гимнастике и своих марках.

Еще Уильям сказал, что время от времени он развлекался тем, что воображал себя красивой женщиной. На мой вопрос, что он нашел в этом занятии привлекательного, он ответил:

– На самом деле мне не хочется быть женщиной. Просто меня прельщает свойственное ей привилегированное положение. Красивые женщины находятся в своего рода защитном панцире.

– А от чего вам защищаться при помощи такого панциря?

– От ответственности, от риска и от непризнанности. Эти три вещи просто отвратительны.

– Но вам ведь удается выжить, несмотря на то, что вы постоянно сталкиваетесь с этими отвратительными вещами.

Он медленно покачал головой: – Да, это так.

Меня порадовал прогресс, достигнутый им.

Большинство других пациентов перенесли мое отсутствие вполне сносно. Сестры Ромей посвятили Рождество хождению по магазинам. Они делали это для нескольких пожилых женщин, прикованных к дому… Сестрам это так понравилось, что они решили продолжать эту деятельность. Еще одна пациентка, которая завершила курс лечения в октябре, прислала мне поздравительную открытку, в которой сообщила, что у нее все в порядке. Даже мои учащиеся чувствовали себя более уверенно, и мне было приятно сознавать, сколь многому они успели научиться.

Расслабившись на отдыхе, я прямо-таки задыхалась, окунувшись в работу. Диктовки, счета, отчеты. Нужно было готовиться к лекциям. На радио делалась новая передача, и я, наконец, начала переговоры с издателем по поводу книги о расстройствах на почве питания.

Фанатично обожая свою работу, я была вынуждена отказываться от многих ужинов и вечеринок с Умберто, чтобы не терять профессиональной формы, и мне казалось, что я разрываюсь: ведь я любила его и жаждала быть с ним.