Только после трёх свиданий он остался у Любы встречать утро. И с тех пор всегда ночевал у неё, а надо заметить - почти каждый визит в СССР затягивался, как минимум, на два-три дня. Не в ларёк же за пивом ходил, если уж мотнулся в прошлое, обратно спешить не стоит - ежу понятно!
Это уж потом Люба созналась, обнимая его на диване-книжке, что влюбилась с первого взгляда и что вообще всегда верила в такую любовь - сразу и на века!
...- Привет, давно ждешь? - улыбнулась возлюбленная, едва он поднялся с лавочки.
- Минут пять. - Коля поцеловал ее в щёчку.
Авоська с молоком, тортом и батоном качнулась и легонько стукнула в бедро. От Любы понесло дешёвыми духами.
"Надо бы подарить ей что-нибудь из наших ароматов, - промелькнуло в голове. - Взять на разлив, типа друг из Москвы привёз: бросить в чудные глазки золотую пыль".
- Ну, пойдём! - Играя карими глазами, Люба взяла его под ручку, и они вместе зашли в подъезд.
Девушка из прошлого жила на третьем этаже.
Она казалась ему идеальной. Часто Коля думал, что это просто счастье - то, что судьба подарила ему возможность попадать сюда и любить Любу. Ведь в своей реальности он никогда бы не нашёл такую девушку. В своей реальности он давно уже разочаровался в женщинах - там кругом были одни расчётливые стервы, или нудные серые мышки, или карьеристки, или требующие слишком много внимания.
Люба никогда ничего не требовала. Она была нежной, как наложница султана, понятливой, как читатель википедии, податливой, как разомлевший на солнце пластилин. Она не стремилась залезть ему под кожу, выпытать всю его подноготную. Даже паспорт ни разу не спросила, а ведь паспорт-то у него советский - тю-тю - отсутствовал!! Ей достаточно было того, что он рассказал в первую ночь.
А легенда сходу получилась банальная: развёлся с женой, оставил ей квартиру в Москве, сам приехал сюда, потому что посулили хорошее место с большой зарплатой, живёт пока в гостинице. Этот последний момент был подан с хитрецой. Расчет оправдался - Люба каждый вечер сама начинала, мол, ну что тебе там куковать, оставайся у меня.
Квартира ей досталась от матери, переехавшей на Украину. Замуж Люба ещё не выходила, "с мужиками не везло, влюбчивая и доверчивая". Однако на её лице и в её тайком просмотренном паспорте обозначалось тридцатилетие. В советское время, помнил Коля, на таких начинали коситься. А тут мужик, разведённый, москвич, не грех и перед соседями похвастать, у всех на виду под ручку взять!
Он и квартиру её любил. Эту чудную однокомнатную хрущёвку в панельной пятиэтажке. Хрущёвку с откровенно обнажённым балконом; с милыми окнами в деревянных рамах, ещё не старыми, начисто вымытыми; со стремительными лакированными подлокотниками тонконогих кресел, с допотопным чёрно-белым телевизором с непривычно выпуклым экраном и массивным корпусом, - со всем тем, что врезалось в память в детстве, что ассоциировалось со старостью и ветхостью, а здесь вдруг обрело первозданный вид.
В коридоре стоял на коротких ножках поразительный трельяж с золотистыми колпачками ручек на дверцах, и на этих колпачках, на цилиндриках, были выемки под пальчики, а над столешницей трельяжа высился триптих зеркал, который складывался, точно открытка, и узкие боковые зеркала прикрывали большое центральное.
В комнате красовалась почти чёрная стенка-сервант с хрустальной посудой, в углу, на тумбе, у двери на балкон стоял тот самый ламповый телевизор "Чайка" чёрно-белого изображения с круглой "переключалкой" каналов, который можно было смотреть лежа на пресловутой тахте-книжке шоколадного оттенка.
В этот раз, как и обычно, Люба, едва только скинула обувь, легковесно прошла в комнату и включила описанный аппарат. Наблюдая за ней в такие минуты, Коля думал: время не меняет любовь человека к дому. Будь у тебя ящик с ручной "переключалкой" или плоская панель с пультом, ты всё равно захочешь начать домашний вечер с этого "теле-еле" - фона для уюта.
Прихватив халат, Люба скрылась в ванной для переодевания. Он же сел в то самое маленькое кресло с лакированными деревянными подлокотниками цвета варёной сгущёнки, кресло, стоящее у выхода из комнаты, и уставился в телевизор. Местная новостная программа сообщала об успехах с полей. Ведущая с пышной кудрявой шапкой волос со скромной улыбкой докладывала о лучших комбайнёрах района. Коля зевнул. Справа от кресла мостился высокий торшер - чудесная вещь, и Коля принялся его разглядывать.
Когда из ванной появилась хозяйка, такая хрупкая и соблазнительная в зелёном халатике, он бросил скучное занятие, и они прошли на кухню и там на пару сготовили лёгкий ужин. Куски Колиного батона румяно обжарились в пышном омлете на чугунной сковороде с дном, напоминающим вафельную поверхность. Люба старательно нарезала четвертной сектор "Праги" и облизала пальчики. Чай разлила из фарфорового заварника с покачивающейся корзиночкой ситечка. На газовой плите уже почти поспел белый эмалированный чайник с носом.
Говорила она слегка картавя, и эту черту он в ней тоже любил. Иногда ему хотелось передразнивать Любу, но он боялся её обидеть. Она же без умолку несла всякую чепуху о своих передрягах с почтовыми девицами-коллегами. Коля лишь слушал в пол-уха, словно сидел около журчащего ручейка. А то вдруг она останавливалась, задумчиво косилась в окно, так что Коля замечал в профиль грубоватость ее носа, отчего начинал тихонько улыбаться.
Затем Люба снова поворачивалась к нему и спокойно перескакивала на тему мечтаний о шубе и прочей женской ерунде.
И тут Люба возьми да и скажи:
- Ой, что-то мне не по себе, Колюш, как будто за тебя боюсь, что ли, ровно что случится с тобою!
Прямо как в сериале каком про СССР, Коля даже умилился, но виду не подал.
- С чего это вдруг, Люб? Выкинь из головы всякие глупости!
Сказав это, он проглотил добрую половину куска "Праги". Настоящей советской "Праги", которая так радовала его, и тем больше возмущали всякие подделки из будущего, жалкие суррогаты всевозможных ИП и ООО.
А потом, когда ложились спать - это был целый ритуал. Коля приподнимал тяжёлый диванный механизм, книжка перекачивалась и закреплялась в необычном положении, Люба наклонялась, чтобы достать бельё, а он отводил глаза от этого соблазняющего зрелища. Затем книжка щёлкала и раскладывалась, Коля стоял в сторонке, а Люба стелила белье. И при этом он чувствовал, как Люба испытывает неудобство, как она боится поглядеть искоса на Колю, видел, как она слегка краснеет и как старательно смыкает губки.
А сам уже тайком тянулся в карман за "импортными резинками", которые на самом деле прикупал в гипермаркете своего времени.
Свет потухал, и начиналась ночь любви. Ах, как упоённо истосковавшаяся по мужикам Люба приступала к своим ласкам! Как лохматила ему волосы тонкими пальчиками, как нежно поглаживала плечи и спину! Он же наступал на неё аккуратно, целовал её всю от икр до головы, задирая, комкая, сворачивая до шеи тонкую ночную сорочку томно-синего оттенка.
И потом он осторожно входил в неё, одновременно высасывая губами всю нежность её влажного рта, и начинал двигаться, размеренно и не спеша, с величайшей осторожностью и многозначительной безмолвностью. Однако напряжение возрастало, страсть накалялась, и Люба, с прорывающимися из гортани охами, сама уже ускоряла его, как-то странно двигаясь бёдрами.
Но едва он готов был извергнуться, она, словно с пониманием, ловила этот момент, резко отталкивалась, высвобождалась, давая ему мгновение передохнуть. Сама же принимала другую позицию, забыв уже о своей былой стеснительности и красноте, а только всецело отдаваясь неуёмной страсти и природному зову. И начинался второй круг рая.
Засыпали они распластанные, измождённые, под мерный тик стрелок прямоугольных настенных часов с золотистыми цифрами на деревянном циферблате и с заводным механизмом.
