Я не скрывал от мистера Лери моего мнения о его поведении, и это вскоре привело к тому, что дольше оставаться в своей семье я не мог.

Наши разногласия и столкновения с каждым днем увеличивались, пока мистер Лери не объявил, что я неблагодарный негодяй, не оценивший его забот обо мне, что он ничего не может сделать со мной, и чтобы я не оставался больше в его доме!

Он долго совещался с моей матерью, и результатом этих совещаний было решение отправить меня в море.

Я не знаю, какие он приводил аргументы, но только они подействовали на мою мать, и она согласилась с его планами. Вскоре после этого я был определен учеником на парусное судно «Надежда», делающее рейсы между Дублином и Новым Орлеаном. Капитаном этого судна был Джон Браннон.

— Море — это для тебя настоящее место, — сказал мистер Лери, после того как представил меня капитану Браннону. — На корабле ты научишься вести себя и обращаться со старшими с уважением.

Мистер Лери думал, посылая меня в море, отомстить мне за мое дурное отношение к нему, но он ошибался. Если бы он знал, что этим доставил мне только удовольствие, то, наверное, постарался бы намного дольше оставить меня дома в мастерской.

Так как я уже решил уйти из дома, то только обрадовался, что меня отсылают. Мне было лишь тяжело и жалко оставить мать, брата и маленькую сестру в жестоких руках мистера Лери.

Но что же я мог сделать? Мне не было еще и 14 лет, и я, конечно, не мог бы их содержать. Поскольку ненависть у нас с мистером Лери была обоюдная, я надеялся, что когда он не будет больше замечать моего присутствия, то, может быть, станет лучше обращаться с моими близкими. Только эта мысль и утешала меня, когда я расставался с ними.

Моя мать хотела проводить меня до корабля, но этому воспрепятствовал мистер Лери, сказав, что он сделает это сам.

С мистером Лери мы расстались на корабле, и, когда он уходил, я крикнул: «Мистер Лери! Если вы в мое отсутствие будете дурно обращаться с моей матерью, братом или сестрою, то я убью вас, когда возвращусь назад». Он ничего не ответил.

Мое положение на корабле «Надежда» оказалось очень печальным. Я был там самым последним человеком. Весь экипаж пользовался мною для своих личных услуг. Только один человек, боцман, прозванный своими товарищами Сторми Джек (Бурный Джек) за свой темперамент, относился ко мне ласково и защищал меня от своих товарищей. Благодаря покровительству Сторми мое положение на корабле значительно улучшилось.

После одной стычки с корабельным плотником, виновником которой был последний, Сторми был избит, связан и брошен в трюм. Такое несправедливое наказание страшно возмутило его, и он решил по прибытии в Орлеан дезертировать.

За несколько дней до прихода в Новый Орлеан Сторми был освобожден, но мысль о бегстве не покидала его.

Мне удалось, хотя и с большим трудом, убедить Сторми не покидать меня на корабле, а взять с собою.

Через два дня после нашего прибытия в Новый Орлеан он попросил разрешения сойти на берег, и чтобы мне позволили сопровождать его. Капитан разрешил, полагая, что неполученное Сторми жалованье удержит его от бегства. Мысль о том, что мальчик, подобный мне, решится покинуть корабль, не могла придти капитану в голову.

Оставив корабль, чтобы больше не возвращаться на него, мы подсчитали наши финансы. У Сторми было 12 шиллингов, у меня же только полкроны. Сторми чувствовал большое искушение зайти в кабачок, но, в конце концов, сознание ответственности не только за себя, но и за меня удержало его от этого.

Мы решили первое время избегать мест, посещаемых моряками, чтобы не быть пойманными и водворенными снова на «Надежду».

Через несколько дней Сторми нашел себе работу. Мне же он предложил пока заняться продажей газет. Я, конечно, с радостью принял это предложение.

На следующий день, рано утром, Сторми отправился на работу, а я в редакцию за газетами. Мой дебют был необыкновенно удачен. Я распродал к вечеру все газеты и получил 100 центов чистой прибыли. В этот день я был самым счастливым человеком на свете. Я спешил поскорее увидеть Сторми и сообщить ему о своих успехах.

Когда я пришел домой, Сторми еще не было. Проходил час за часом, наконец, наступила ночь, но Сторми не появлялся. На другой день он тоже не пришел. Я пробродил весь день по городу, надеясь где-нибудь его встретить, но поиски мои были напрасны.

Прошло три дня, а Сторми не показывался. Моя квартирная хозяйка забрала все мои деньги и через несколько дней вежливо простилась со мной, пожелала мне всяких благ и довольно ясно намекнула, чтобы я не трудился возвращаться к ней.

Итак, я был брошен! Один, без знакомых, без денег, без крова в чужом, незнакомом городе! Я бродил по улицам со своими мрачными мыслями и, почувствовав страшную усталость, сел на ступеньках крыльца одного ресторана, чтобы немного отдохнуть. Над дверью бакалейной лавки, находившейся на противоположной стороне улицы, я прочел имя «Джон Сюлливан». При виде этой знакомой фамилии во мне пробудилась надежда.

Около четырех лет тому назад, бакалейщик, с которым мои родители имели дела, эмигрировал в Америку. Его звали Джон Сюлливан. Может, эта лавка принадлежит тому человеку?

Я перешел улицу, вошел в лавку и спросил молодого человека, находившегося за прилавком, дома ли мистер Сюлливан.

— Он наверху, — сказал юноша. — Вы желаете повидаться с ним?

Я ответил утвердительно, и мистера Сюлливана позвали вниз.

Джон Сюлливан, которого я знал в Дублине, был массивного роста с красноватыми волосами, но тот, который вошел в лавку, был ростом около шести футов, с темными волосами и длинной черной бородой.

Сюлливан, который эмигрировал из Дублина в Америку, и Сюлливан, который стоял передо мной, были два совершенно разных человека.

— Ну, мой милый, чего вы хотите от меня? — спросил собственник лавки, бросив на меня любопытный взгляд.

— Ничего, — пробормотал я в ответ, сильно сконфуженный.

— Тогда зачем же вы меня звали? — спросил он.

После мучительного колебания я объяснил, что, прочитав его имя на вывеске, надеялся найти человека, с которым был знаком в Ирландии и который эмигрировал в Америку.

— Ага! — сказал он, иронически улыбаясь. — Мой прапрадедушка приехал в Америку около 250 лет тому назад. Его имя было Джон Сюлливан. Может быть, вы подразумеваете его?

Я ничего не ответил и повернулся, чтобы выйти из лавки.

— Постойте, мой милый! — крикнул лавочник. — Я не хочу, чтобы меня беспокоили и заставляли спускаться вниз из-за пустяков. Предположим, что я Джон Сюлливан, которого вы знали, что вы бы от него хотели?

— Я бы посоветовался с ним, что мне делать, — ответил я. — Я здесь чужой, не имею ни квартиры, ни друзей, ни денег!

В ответ на это лавочник стал меня подробно расспрашивать обо всем, желая удостовериться, правду ли я говорю, а выслушав все, посоветовал мне вернуться на «Надежду».

Я сказал, что такой совет не могу исполнить и что, кроме того, я уже около трех дней ничего не ел.

Мой ответ сразу изменил его отношение ко мне.

— Вилльям! — сказал он, — не можете ли найти ка-кое-нибудь дело для этого мальчика на несколько дней?

Вилльям ответил, что может.

Мистер Сюлливан отправился наверх, а я, решив, что дело мое закончено, повесил свою шляпу.

Семейство лавочника размещалось в комнатах, расположенных над лавкой, и состояло из его жены и двух детей, из которых старшей девочке было около четырех лет.

Я обедал за одним столом вместе с семейством лавочника и скоро близко сошелся с ними и полюбил их. Ко мне тоже относились хорошо, по-родственному, как к члену семейства. Маленькая девочка была существом эксцентричным, говорила она редко и мало, но и при этом к каждой своей фразе прибавляла слова: «Господи, помоги нам!» Этому выражению она научилась от слуги-ирландца, и никакие наказания не могли отучить, маленькую Сару от этой привычки.