Тут Марко да Кола потянулся за бутылкой, и остаток путешествия провел сидя на палубе и не произнес – был ли он трезв или пьян – более ни слова, пока корабль не стал на якорь в Венеции.

Вот и все. Никто не может осуждать рвения в войне с язычниками, но все же это было очень странно. Солдат (или бывший солдат) якшался с республиканцами в Нидерландах, а агент его отца, соглядатай на службе Венеции, постоянно посылал депеши своим хозяевам за границей и передавал послания от смутьянов в Англии. Разрозненных обрывков было множество, но они не складывались в единое целое. Однако все это требовалось распутать, и ключом становился пакет, который, вопреки запрету мистера Беннета все-таки относился к моему ведомству.

Дабы никто не подумал, что, как у Турлоу, в моем распоряжении была армия наемных убийц, поспешу изложить истинные факты. Да, я располагал небольшим числом осведомителей, поставлявших мне сведения, но во всей стране лишь на пятерых человек я мог положиться, когда требовались решительные меры, а двое из них, должен признаться, пугали даже меня самого. К тому же это дело было не единственной – и даже не главной – моей заботой. Я уже упоминал о назревавшем мятеже, и он доставлял мне немало хлопот. А еще без счета прочих докучливых кружков смутьянов и подстрекателей, донесений о ропоте и возмущении – по большей части вздорных, однако таивших угрозу. Гарнизон Бингдона был очищен от главных заговорщиков, но его замирение нельзя было назвать полным. Секты и молельни возникали словно грибы после дождя, позволяя недовольным и крамольникам вволю встречаться, черпая друг у друга храбрость. Стали (опять) поступать настойчивые донесения дескать, появился Мессия Судного Дня и странствует переодетым по стране, проповедуя, и наставляя, и подстрекая к бунту. Сколько подобных самозванцев развелось в прошлые годы? Не менее дюжины. Я уповал, что в более мирные времена мы будем от них избавлены, но, видимо, ошибся. Наконец в самый разгар событий, которые я намереваюсь изложить, в Оксфорде объявился пьяный ирландский волхв, некий Грейторекс, который водворился на постоялом дворе «Митра», дабы потрошить кошельки простаков, и мне немало времени пришлось потратить на то, чтобы убедить его убраться из города. Иными словами, я был всецело занят и хотя трудился без устали, должен сказать, ни тогда, ни позднее мое усердие так и не получило заслуженных вознаграждения и признания.

Чтобы получить письма смутьянов, мне пришлось прибегнуть к услугам некоего Джона Кута, чья верность трону объяснялась только моим вмешательством – когда он в пьяном угаре едва не убил свою жену а затем перерезал горло мужчине, пытавшемуся (по его словам) наставить ему рога. Умным его не назвал бы никто, но он был искусным взломщиком и всецело находился в моей власти. Я считал, что он справится, но не преминул точно объяснить ему, что и как следует сделать. Я внушил ему ни в коем случае не прибегать к насилию и столь долго упирал на это, что даже человек столь недалекого ума не мог меня не понять.

Или так мне казалось. Когда Мэтью сообщил мне, что пакет доставлен в дом ди Пьетро и уже на следующее утро будет отправлен из Англии с ближайшим же кораблем, я приказал Куту принести его мне со всевозможной поспешностью. Кут послушно вернулся несколько часов спустя и передал мне мешок готовой к отправке почты, включавшей письма, какие доставил Мэтью. Я переписал их содержимое, и он унес суму назад. А на следующее утро Мэтью пришел ко мне с известием, что синьор ди Пьетро убит.

Это повергло меня в смятение и ужас, и я молил Господа о прощении за мое безрассудство. Невзирая на запирательства Кута, мне было ясно, что произошло. Кут проник в дом и вместо того, чтобы просто забрать почту, решил присвоить также и содержимое денежного сундука. Шум разбудил ди Пьетро, который явился разузнать о причине беспокойства, и Кут хладнокровно перерезал ему горло, да так, что едва не отделил голову от тела.

Со временем я добился от него признания. Он посмел спросить, какое мне дело до того, убит он купца или нет? Я желал получить пакет, я его получил. Тут я потерял самообладание и оборвал его. Он вернется в тюрьму, сказал ему я, и если он хоть словом обмолвится о случившемся, то будет повешен. Тут даже он понял, насколько я был серьезен, и на том печальное происшествие было предано забвению. Вскоре я узнал, что у Кола-отца был компаньон-англичанин, который желал забрать все дело себе и нисколько не заботился о том, чтобы найти виновника столь выгодного для него злодеяния. Прошло много дней, но наконец – и не без усилий – я успокоился, отчасти уверив себя, что мистер Беннет ничего не узнает о случившемся.

Это прискорбное происшествие по крайней мере оставило мне мешок с почтой ди Пьетро, которая оказалась много интереснее, чем я мог надеяться. Кроме письма, предназначавшегося смутьянам на Континенте, там нашлось еще одно, никак не помеченное, из иного и неизвестного источника. Я проглядел его лишь в силу привычки, какую привил служащим своей канцелярии Турлоу, осматривая почтовый мешок на предмет подозрительной корреспонденции, проверять все его содержимое. Всего писем было двенадцать: одно от смутьянов, десять совершенно безобидных, имеющих отношение только к делам коммерции, и вот это. Само отсутствие адреса уже привлекло бы мое внимание, а то, что на сургуче на обратной его стороне не имелось никакого оттиска, только усилило мою решимость узнать его содержание. Я сожалел лишь о том, что при мне нет этого ничтожного Сэмюэля Морленда, так как не было другого человека, кто мог бы молниеносно снять печать, а потом вновь наложить ее так, чтобы все прошло незамеченным. Мне же эта работа стоила немалых мучении, и я премного богохульствовал, пока бился над этой деликатнейшей задачей. Но я добился своего, и к тому же отлично, и был уверен, что после того, как письмо потреплет при перевозке, никто ничего не заметит.

А дело стоило таких трудов. Внутри оказался наилучший образчик тайнописи, какой мне только доводилось видеть, – пространное письмо приблизительно из двенадцати тысяч знаков сложного шифра случайной выборки, который я описал выше. Глядя на них, я ощутил дрожь волнения, ибо знал, что эта загадка достойна моего дара. Но в недрах моего ума шевельнулась другая, более тревожная мысль, ибо тайнопись подобна музыке и имеет собственный ритм и каденции. Эта, пока я проглядывал письмо, зазвучала в моей голове знакомым напевом, который я уже слышал прежде. Но я не мог вспомнить, что это за мелодия.

Множество раз меня спрашивали, почему я взялся за искусство шифрования, ибо это представлялось вульгарным занятием какое не пристало человеку моего положения и достоинства. Причин меня множество, и удовольствие какое я получаю от него, – последняя из них. Умы, подобные Бойлю, домогаются тайн природы, от чего я тоже получаю величайшую радость. Но какое наслаждение проникнуть также в тайны человеческих мыслей, превратить хаос людских стараний в порядок и вытащить на свет божий чернейшие преступления! Согласен, шифр – всего лишь набор знаков на странице. Превратить это невнятное нагромождение в осмысленную фразу посредством упражнения чистого разума – удовлетворение, какого мне так и не удалось преподать кому-либо еще. Могу лишь сказать, что это сродни молитве. Не расхожей молитве, когда уста бормочут слова, а мысли блуждают далеко, но истинному молению, столь полному и глубокому, что вы чувствуете, как на вашу душу нисходит благодать Господня. И часто я думал, что мой успех являет Его ко мне милость, будто это есть знамение, что дело мое Ему угодно.

Разгадать письмо сектантов было прискорбно легко, и ничего интересного я в нем не нашел. Знай я его содержание, я не стал бы трудиться, ибо оно не стоило ни жизни ди Пьетро, ни затруднений, какие мне причинило его убийство. В нем говорилось о неких приготовлениях – напыщенным штилем, столь любимым крамольниками, – и указывалось место, которое я уверенно определил как Нортхэмптон. Но пищи для размышлений в нем было не много, и ничто не оправдывало опасности, какой я себя подвергал. Если такое оправдание могло найтись, то оно заключалось в последнем загадочном послании, я решил во что бы то ни стало прочесть его и знал, что мне потребуется ключ.