Никто нас не обнаружил. Сара встала на рассвете и неслышно проскользнула вниз, чтобы взяться за работу на кухне, и только когда принесена была вода и огонь заплясал в очаге, она отправилась проведать мать. Я не видел Сару следующие два дня и не знал, что соседка, которая должна была ухаживать за Анной Бланди, оставила старушку одну и состояние несчастной было настолько плачевным, что Саре пришлось принести извинения Кола и подвергнуться опыту с переливанием крови. Кола и Лоуэр взяли с нее клятву молчать обо всем, а она во всех отношениях была женщиной слова.

Я же в то утро вновь погрузился в блаженный сон и проснулся поздно, поэтому прошло несколько часов, прежде чем я вошел в харчевню, чтобы позавтракать там хлебом и элем – нечастое расточительство, каким я балую себя, когда весь мир кажется мне прекрасным или когда мне хочется избежать матушкиных бесед. И лишь тогда, грезя над кружкой, я услышал новости.

Сотни легенд и мифов предостерегают нас от исполнения заветных желаний. Царь Мидас столь жаждал богатства, что пожелал, чтобы все, к чему бы они ни прикоснулся, превращалось в золото, и, как гласит легенда, умер – как следствие – от голода. Еврипид повествует о Тифоне, которого Эо любила так сильно, что умолила Зевса подарить ему вечную жизнь. Но она упустила попросить его также о молодости, и Тифон был вынужден целую вечность страдать от старческой немощи, пока наконец над ним не сжалились даже жестокие олимпийцы.

А я желал избегнуть скандала, какой по злобе Гров грозил на меня обрушить. Сама мысль о нем испортила мне настроение, и я молился, чтобы его уста замкнулись навеки и, чтобы мне не пришлось пострадать за мои слова и поступки, сколь бы ни заслуживал я наказания. Не успел я допить мой эль, как узнал, что мне даровано исполнение этого желания.

В ту минуту сама кровь в моих жилах застыла от ужаса, ведь я был совершенно уверен, что виной тому были мои молитвы и мое тайное мщение. Я убил человека. Полагаю, нет преступления более тяжкого, и меня терзало раскаяние в содеянном, которое было столь сильно, что мне казалось, я должен немедленно в нем сознаться. Но стоило мне задуматься о позоре, какой падет тогда на мою семью, и трусость взяла вверх над совестью. Я убедил себя, что на деле мне не в чем себя винить. Я совершил ошибку, вот и все. Намерение отсутствовало, вина ограниченна, а вероятность быть обнаруженным невелика.

Так говорит разум, но успокоить совесть много труднее. Оправившись насколько возможно от потрясения, я стал разузнавать все обстоятельства происшедшего в надежде найти хотя бы самую малость, которая доказала бы, что не я стал виновником столь ужасного события. На краткое время я уверил себя, что все хорошо, и попытался вернуться к моим занятиям, но – увы! – мое спокойствие развеялось как дым, когда моя мятежная душа вновь напомнила мне о содеянном. И все равно я не мог заставить себя ее облегчить, мое спокойствие испарилось, а с ним пропал вскоре и сон, и в последующие дни и недели я все слабел и изнемогал в борениях.

Я жажду сочувствия, но не заслуживаю оного, ибо это положение дел нетрудно было исправить и исцелиться от тревоги. Достаточно было бы объявить: «Я это сделал». Об остальном позаботились бы другие.

Но умереть самому и заставить мою семью жить под гнетом бесчестия, как породившую убийцу? Чтобы мою матушку освистывали и оплевывали на улицах? Чтобы моя сестра прожила свою жизнь старой девой, потому что никто не возьмет ее в жены? Чтобы мой кузен разорился, потому что никто не станет пить в его харчевне? Это были насущные тревоги. Оксфорд – не Лондон, где все грехи забываются в течение недели, где преступников превозносят за их деяния, а воры находят награду за свои труды. Здесь всем известны дела соседа, и, какие ужасные прегрешения ни совершались бы втайне, все стремятся сохранить видимость нравственной чистоты. Моя преданность была и будет принадлежать моей семье. Я жил, чтобы принести пусть малый – в меру моих сил – блеск моему имени и поддерживать наше положение среди уважаемых семейств города. Я как должное принял бы наложенную на меня судом кару, так как не мог отрицать, что заслуживаю ее, но в ужасе отшатывался от того, чтоб нанести столь тяжкий урон родным. Им и так приходилось нелегко после потерь, какие мы понесли во время смуты, и я не желал усугублять их тяготы.

Я таил свою вину последующие несколько дней, которые провел в жалком одиночестве, запершись у себя в комнате, отказываясь от еды и разговоров даже с Сарой, которой не смел взглянуть в лицо. Я рассказал ей, что ходил повидать Грова, но не решился поведать о завершении нашей беседы, ибо не смог бы снести ее отвращения и не желал отягощать сведениями, какие она будет вынуждена разгласить. Много времени я проводил в молитвах и еще больше, пристально глядя в пустые листы бумаги на столе, когда терпел неудачу за неудачей в попытке сосредоточиться даже на самом скучном и механическом труде.

В те несколько дней я упустил много важного для моего повествования, потому что именно тогда Лоуэр обнаружил бутылку коньяка и отнес ее Шталю, вскрыл тело доктора Грова, чтобы посмотреть, не обвинит ли труп Кола, закровоточив при его приближении, и провел опыт по переливанию крови Анне Бланди. Сдается, именно в те дни подозрение впервые пало на Сару, но клянусь, я пребывал в полном неведении. Я видел только, что Лоуэр испытывает все большее стеснение в обществе итальянца и как он страшится, что Кола вознамерился украсть у него славу.

Мое мнение в диспуте между этими двумя господами нельзя назвать однозначным, но, думается, оно будет небесполезно. Оба, на мой взгляд, говорят правду, хотя и приходят к противоположным заключениям. Рассказы Лоуэра и Кола, полагаю, не обязательно противоречат друг другу. Разумеется, я принимаю то, что истина может быть только одна, но, за исключением редких случаев, нам не дано ее знать. Гораций говорит: «Nee scire fas est omnia»[40], не всем нам дано познать Господню волю, – высказывание, какое (я полагаю) он позаимствовал у Еврипида. Знать все – означает все видеть, а вездесущесть принадлежит лишь одному Господу. Думается, я утверждаю очевидное, ибо если Бог существует, то существует и истина, а если не существует Бога (чего нельзя воображать всерьез, а только ради философской шутки), то и истина исчезнет из мира, и мнение одного человека будет не лучше мнения другого. Возможно перевернуть эту теорему и сказать, что если люди считают, будто все в мире всего лишь мнение, то неизбежно должны прийти и к безбожию. «Что есть истина? сказал Ему Пилат и вышел, не дожидаясь ответа». Я искренне верую: если сердцем своим мы прозреваем существование истины, это и есть лучшее из возможных доказательств существования Бога, и до тех пор, пока мы силимся постичь истину, мы также силимся познать Бога.

Но в распре между Лоуэром и Кола нам нечего ждать помощи от божественного, и ее следует рассудить по законам логики. Кола записал свой рассказ на бумаге, дабы его могли увидеть все, Лоуэр поведал мне (и многим другим) свою версию, хотя посчитал ниже своего достоинства опубликовать оправдание своим притязаниям. Свой рассказ он опубликовал в «Трудах Королевского Общества», объяснил он мне, так как доктор Уоллис заверил его, будто Кола, покидая нашу страну, утонул вследствие несчастного случая. Впрочем, он-де опубликовал бы его, даже будь уверен в добром здравии итальянца. В своих заметках Кола приводил лишь самые смутные умопостроения: он писал об омоложении крови какими-то магическими средствами, но ни слова не говорил о переливании. И лишь когда Лоуэр описал ему собственные опыты с уколами, Кола замыслил переливание свежей крови и таким путем достиг желаемого. К тому времени подобная возможность витала в мыслях Лоуэра уже многие месяцы, и ее осуществление на практике было лишь делом времени. Лоуэр указывает, что даже из собственного рассказа Кола следует, будто именно он, Лоуэр, проделал большую часть самого опыта. И потому заслуга должна принадлежать ему.