Жестокость его слов пронзила меня, как его кинжал пронзил горло Мэтью, и в то мгновение я пожалел, что у меня не было при себе ножа, или большей свободы действий, или души, способной на убийство ближнего. Но Кола прекрасно знал, какие меня связывают обязательства, он верно почуял это при первом моем появлении и позволил себе дразнить и мучить меня.

– Будьте очень осторожны в речах, сударь, – сказал я, едва в силах совладать с дрожью в голосе. – Если пожелаю, я могу причинить вам немало вреда.

Но в то время это было пустой угрозой, и об этом тоже он, верно, догадался, ибо рассмеялся с легким сердцем и с презрением.

– Вы сделаете то, что вам прикажут ваши хозяева, доктор. Как и все мы.

Рассказ мой близок к завершению, все прочее я знаю понаслышке и не возьму на себя смелость подробно рассуждать о том, что лучше предоставить другим. Однако я пришел в порт на следующий день, когда Марко да Кола привезли на пристань. Я видел, как подъехала карета и как итальянец с живостью поднялся по сходням на борт. Он даже заметил меня и с улыбкой отвесил иронический поклон в мою сторону, прежде чем спуститься вниз. Я не стал дожидаться отплытия, но кликнул карету и поехал домой. И в Оксфорд я уехал только после разговора с капитаном корабля, который сам сказал мне, что Кола и его багаж были сброшены за борт милях в пятнадцати от берега и при таком волнении волн, что он не смог бы долго удержаться на поверхности. Пусть даже отмщение мое свершилось, оно не принесло мне удовлетворения, и прошло еще несколько месяцев, прежде чем ко мне вернулось былое спокойствие. Но не счастье.

Со временем мистер Беннет, теперь уже лорд Арлингтон, настоял, чтобы я вновь вернулся на службу. Мои неохота и отвращение оказались бессильны против его пожеланий. За минувшие между тем месяцы произошло многое. Союз интересов Кларендона и Беннета продержался достаточно долго, чтобы оба они успели добиться своих целей. Провал его плана и покушения, упорные слухи, что со временем дочь лорда Кларендона взойдет на трон Англии, постоянные нападки на его людей понудили Бристоля поставить на кон все разом, и он попытался возбудить дело против лорда-канцлера в Парламенте, обвинив его в государственной измене. Это не вызывало ничего, кроме насмешек и пренебрежения, и Беннет отмежевался от этого шага своего бывшего покровителя. Какими заверениями в поддержке он улещивал Бристоля, чтобы подтолкнуть его к действию, мне неведомо. Его величество был столь оскорблен попыткой насильственно сместить его министра, что сослал Бристоля на Континент. Положение Кларендона укрепилось, и Беннет получил свою награду, приняв в свой стан бывших приближенных Бристоля. Надеждам на союз с Испанией был нанесен сокрушительный удар, и он более не обсуждался.

Согласие между Кларендоном и Беннетом не могло продлиться долго; оба они это знали, и всему свету известно, чем все закончилось. Лорд Кларендон, лучший слуга, какой только был у короля, сам со временем вынужден был удалиться в изгнание во Францию, где он окончил свои дни в нищете, сокрушенный неблагодарностью короля, жестокосердием былых товарищей и открытым переходом в католичество дочери. Беннет возвысился и занял его место, но со временем и он лишился власти, свергнутый другим так же, как он свергнул Кларендона. Такова политика, и таковы политики.

Но по крайней мере недолгое время мои труды оберегали королевство, крамольники и смутьяны, пусть и обильно снабжаемые испанским золотом, не могли достичь ничего, натолкнувшись на решительные меры правительства, не отвлекаемого расколом в собственных рядах. И даже по прошествии стольких лет я все еще помню, в какую страшную цену обошлась эта победа.

Всему виной было мое желание покарать человека, причинившего мне такое горе. А теперь я узнал, что человек этот, которого я ненавидел столь же сильно, сколь любил Мэтью, ускользнул из их рук и избег моего гнева. Я совершал бесчестные поступки и все равно лишился отмщения. В сердце моем я знаю, что меня предали, ибо капитан судна, который напрямик сказал мне, будто видел как Кола утонул, не посмел бы солгать, не будь он напуган кем-то, много могущественнее меня.

Не знаю, кто решил пощадить Кола и укрыть его от меня почему это было сделано. Нет у меня теперь и возможности это узнать. Турлоу, Бристоль, Кларендон – мертвы. Беннет хандрит в угрюмой отставке и отказывается принимать кого-либо. Лоуэр и Престкотт, по-видимому, не знают ничего, а сам я не могу предполагать, будто мистер Кола снизойдет до того, чтобы просветить меня. Я не говорил только с одним участником тех событий, с Вудом, но уверен, что ему неизвестно ничего, кроме ничтожных крупиц истины и незначительных подробностей.

Я никогда не пытался скрыть содеянного мной, хотя и никогда не предавал моих поступков огласке. Не сделал бы я этого и теперь, не появись эта рукопись. Я не отрекаюсь от того, что совершил. Во всяком случае, события доказали, что я был прав по существу. Даже тем, кто порицает меня, придется помнить об этом останься я в бездействии, Кларендон погиб бы и страна, вероятно вновь вверглась в воину. Одно это более чем оправдывает все мои действия, те беды, какие я претерпел, и те, что я причинил другим.

И все же, пусть я знаю, что был прав, воспоминания о той девушке начали преследовать меня. Грешно было умыть руки и молчать, пока ее приговаривали к смерти. Я всегда это знал, но признал только теперь. На это злодеяние меня обманом подтолкнул Турлоу, и единственным моим побуждением была жажда справедливости, каковую я всегда почитал достаточным оправданием.

Все это известно Судье Верховному, и Ему должно мне вверить мою душу, памятуя, что во всех моих поступках я всегда по мере сил служил Ему.

Но как часто теперь, когда я опять лежу без сна или когда чувствую тщету моих молитв, в которых уже не обретаю былой радости меня охватывает страх, что единственная моя надежда на спасение – в том, что Его милосердие окажется большим, нежели мое.

Но более я в это не верю.

Несколько дней назад мой старый друг Дик Лоуэр прислал мне огромную кипу исписанных листов, указав, что, раз уж я столь ненасытный собиратель курьезов и прочего, этим рукописям самое место у меня. Сам он склонен был их выбросить, столько в них было лжи и прискорбных противоречий. Он говорил (в письме, так как уже удалился на покой в Дорсет, где живет в немалом достатке), что нашел рукописи утомительными. Видимо, два человека могут быть свидетелями одного и того же события, но оба помнят его неверно. Как, продолжал он, возможно нам установить непреложный факт, даже если искажения неумышленны? Он указал на несколько случаев, коих сам был прямым участником, и писал, что дело обстояло совсем иначе. Один – это, разумеется, поразительная попытка перелить вдове Бланди свежую кровь через полый ствол гусиного пера, что синьор Кола объявляет собственным изобретением. Лоуэр (которого я знаю как человека высокой честности) целиком и полностью оспаривает его утверждения. Заметьте, он упоминает только двух человек! Кола и Уоллиса, хотя рукописей передо мной – три. Разумеется, манускрипта, принадлежащего перу Джека Престкотта, он не касается, да и не вправе поступить иначе. Закон не может карать и не принимает во внимание человека, лишенного рассудка, если сегодняшние его деяния не подчиняются здравому смыслу, как можно доверять его памяти? Воспоминания эти – всего лишь лепетание хаоса, дистиллированное болезнью. И потому скорбный разум Престкотта превратил Бедлам в великолепный дом, голову ему бреют не для того, чтобы надеть на нее парик, как он утверждает, а для того, чтобы накладывать компрессы с уксусом при буйных припадках; бедняги, обуздывающие буйных умалишенных, превратились в его слуг. Многочисленные же посетители, на которых он сетует, – те невежды, кто каждое воскресенье платит свой пенни, чтобы поглазеть на безумцев сквозь железные прутья клеток и посмеяться над их бедственным состоянием.