Получив эту рукопись, я сравнил оба рассказа и, скажу откровенно, был поражен, что подобное разногласие вообще могло возникнуть. Мне кажется, такие плоды дала встреча двух умов. И честь этого открытия в равной мере принадлежит им обоим. Когда я написал об этом Лоуэру, он не без суровости поднял мои выводы на смех и ясно дал понять, что (тут он выразился с наивозможной доброжелательностью, но его раздражение ясно читалось между строк) только историк, у которого не бывает собственных идей, способен измыслить подобную нелепицу. Это же утверждение он повторил неделю или около того назад во время одного из редких теперь наездов в Оксфорд, когда заглянул ко мне, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Переливание крови сказал он, было открытием. Я согласен?

Я согласился.

И сущность изобретения или открытия лежит в идее, а не в его осуществлении.

Согласен.

И она едина и неделима, а не состоит из частей. Идея сродни корпускуле мистера Бойля или атому Лукреция и не может быть измельчена далее. Концепция, по сути своей, целостна и совершенна в себе самой.

Эта аристотелева логика звучала странно из его уст, но я согласился.

Невозможно иметь половину идеи?

Если ее нельзя разделить, то, по всей видимости, нет.

Следовательно, все идеи имеют только одну точку происхождения, ибо одна вещь не может быть одновременно в двух разных местах.

Я согласился.

Следовательно, логично предположить, что возникнуть идея может лишь в уме одного человека?

Я согласился снова, и он удовлетворенно кивнул, убежденный, что опроверг все мои попытки восстановить дружеское согласие между двумя людьми. Его логика была безупречна, но должен заметить, я все же не принимаю ее, хотя и не в силах сказать почему. Тем не менее он перешел к следующему своему постулату: если один первым породил идею переливания крови, то второй, притязая на авторство, неминуемо лжет.

Исходя из его посылок, я опять согласился, что подобное заключение неизбежно, и Лоуэр остался при своей удовлетворенности и мнении, что в выборе между ним и да Кола ему принадлежало первенство: ведь кто поставит притязания итальянского недоучки превыше слова чести английского джентльмена? И не потому что многим известно, что первый способен солгать или неверно уразуметь истину, а потому что вероятность этого очень велика. Это широко известный и общепринятый факт. Я не стал осведомляться, равно ли «общепринятый факт» это в Италии.

Хотя в те дни я нечасто показывался на людях, деля свои часы между домом и библиотекой, но все же несколько раз встречал итальянца. Первая наша встреча была намеренной – я разыскал его в харчевне матушки Джейн в день смерти Грова, а вторая случайной – после спектакля. А тот первый разговор поверг мои мысли в крайнее смятение.

Кола пересказал его в своих записках и, по всей видимости, полагал, будто обманул меня. Я нашел его рассудительным и учтивым, сведущим в науках и умеренным в беседе. Он обладал очевидным даром к языкам, потому что, хотя беседа велась в основном по-латыни, он как будто лишь немногое упускал из сказанного даже тогда, когда его собеседник невзначай переходил на английский. Но невзирая на все ухищрения, он прискорбным образом выдавал себя всякому, у кого хватало здравого смысла его послушать. Какой врач (или, если уж на то пошло, солдат) способен с таким знанием дела рассуждать о ересях минувших времен, с такой ученостью цитировать труды Ипполита и Тертуллиана или даже слышать что-либо о Элкесайе, Зосиме и Монтане? Признаю, паписты больше интересуются столь малоизвестными предметами, нежели протестанты, которые научились читать сами Библию и потому менее нуждаются во мнениях других, но даже среди самых ревностных католиков немногие держат такие факты наготове, чтобы с легкостью использовать их в диспуте.

Обыскивая лачугу Бланди, Кола вел себя не как врач; теперь же он говорил не как врач; мое любопытство все возрастало.

И все же это было лишь малостью в сравнении с предметом беседы и направлением, какое он в неведении указал мне. Я много размышлял об этом феномене, с которым мы сталкиваемся так часто, что почти его не замечаем. Сколько раз, мучимый неразрешимым вопросом, я брал наугад с полки книгу, нередко ту, о какой даже не слышал прежде, и все же на ее страницах находил искомый ответ? Повсеместно известно, что мужчину влечет в то место, где он впервые должен встретить женщину, предназначенную ему в жены. Крестьяне знают, что если дать Библии упасть и раскрыться где придется, а потом наугад ткнуть в страницу пальцем, то вам откроется самый здравый совет, какого только можно желать.

Невнимательные люди называют это совпадением, и среди философов я замечал все растущую склонность говорить о случайности и вероятности, словно последние суть объяснение, а не ученая маска, скрывающая их собственное невежество. Простые люди доподлинно знают, что это; ничто не может произойти по воле случая, Господь видит и знает все; даже предполагать иначе – полнейший вздор. Эти совпадения – видимые знаки Его явленного Провидения, из которых мы можем извлечь урок, если только узрим в них Его руку и задумаемся над Его Промыслом.

Именно он привел меня против моей воли в дом Сары в ту ночь, когда Кола обыскивал его, именно он привел меня на дорогу в Эбингдон и заставил последовать за девушкой, то же случилось и в беседе с Кола. Все то, что зубоскалы зовут случайностью, случаем и совпадением, указует на вмешательство Господне в дела людей. Кола мог взять любой пример для разъяснения своего довода и он не хуже, но, может, даже и лучше прояснил его, нежели рассказ о давно исчезнувшей и позабытой ереси. Так что же побудило его упомянуть самую безвестную разновидность ереси монтанитов? Какой ангел нашептал ему на ухо и направил его мысль в такое русло, что, когда я покидал харчевню, мои члены дрожали, а тело обливалось потом? «В каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и долее не будет грешить». Таковы были его слова, и они ввергли меня в большой страх, потому что Сара произнесла их в точности прошлой ночью.

В последующие несколько дней это было величайшей моей заботой, и все мысли о докторе Грове стерлись у меня из памяти. Сперва я прочел то немногое, что имел дома, потом пошел в Новый колледж, чтобы перерыть небольшую библиотеку Томаса Кена, и едва заметил выражение горя и озабоченности на лице этого измученного несчастного. Хотелось бы, чтобы все вышло иначе: будь я внимательнее, он, наверное, заговорил бы, и чаша сия миновала бы Сару. Но я оставил без внимания его мучения, а позднее его уже невозможно было поколебать: он пошел к Грову, чтобы молить у него прощения за распространяемую клевету, но сам попался в ловушку собственной лживости, когда застал в его комнате Престкотта, то не известил мирового судью и не позвал стражу. Он не мог взять назад свою ложь о том, что якобы видел, как Сара входит в комнату Грова, иначе сам вынужден был бы сознаться, что он помог бежать преступнику. Оказавшись перед выбором подвергнуться Божьему гневу после смерти или мщению доктора Уоллиса при жизни, он избрал первое и дорого за это поплатился. Ибо он принужден был стоять безучастно и глядеть, как вешают невиновную, – и все ради годового содержания в восемьдесят фунтов. Я не могу порицать его сурово, мой грех не меньше его, так как я поднял свой голос тогда, когда было уже слишком поздно.

Он одолжил мне требуемые книги, и, покончив с ними, я отправился в Бодлеянское собрание, где стал разыскивать рассказанную Кола легенду. Отрывки из Тертуллиана и Ипполита были в точности таковы, как он процитировал, и я нашел упоминания также у Евсевия, Иренея и Епифания. И чем более читал я, тем более мой рассудок восставал против увиденного. Как могла, не имея образования, Сара цитировать почти дословно пророчества, сделанные более тысячи лет назад? Сомнений не было, вновь и вновь повторялись одни и те же слова, словно их произносили одни и те же уста: давно умершая женщина, пророчествовавшая с горы в Малой Азии, и девушка, столь странно говорившая о своей смерти в Эбингдоне.